Племянник гипнотизера

– Не приставай к девушке, – Музей загородил племянника гипнотизера.

– Старик, не применяй силу. Основа любви – свободная конкуренция. Ну, так как, рыжая? Чего ты все время отворачиваешься? Посмотри, какой я симпатичный.

– Уходи, симпатичный, отсюда, пока цел, – прорычал вернувшийся чемпион. Он легко поднял Алика за шиворот и переместил его на середину вагона.

От остановки до общежития скифы долго петляли в институтском парке, чтобы запутать следы.

– Облезлый кобель, – шипел племянник гипнотизера. – Туда же лезет со своими поцелуями. Я б тебя так поцеловал, что навек закаялся бы приставать к бедным девушкам. Представляете, как им тяжело с этим балбесом?

Скифы жили на первом этаже, поэтому, чтобы не нервировать лишний раз тетю Дусю, было решено, что Сашка залезет в окно. Однако Скиф попал в комнату лишь глубокой ночью, хотя окно выходило в глухой переулок и залезть незамеченным можно было и днем. Племянник гипнотизера был в ярости.

– Вот гад! Оказывается, он все время сидел в кустах! – ругался Скиф. – Я только к общежитию, а он как на меня – сиг. Целый час гонялся по парку. Ну я ему один раз крепко врезал. На второй глаз фонарь повесил. Вы завтра поговорите с ним, чтобы держал язык за зубами, а то пойдет болтовня по общежитию, нельзя будет приходить ночевать.

На следующий день Музей и чемпион, как советовал Скиф, переговорили с Аликом Циавили. Курсовой донжуан поднял свои острые плечи и стал очень похож на горного орла.

– Мальчики, – сказал он. – Я удивлен столь глупой просьбой. Удивлен и обижен. Вы слышали когда-нибудь, чтобы Алик Циавили болтал? Алик Циавили никогда не болтает. Запомните это. Только скажи, между нами, к кому она бегает?

– Ко мне, – сказал Петр.

Донжуан закрыл свои черные распухшие глаза и покачал головой.

– Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Поздравляю, старик. Она ничего, только ноги волосатые Посоветуй ей носить чулки плотной конфигурации.

Неизвестно, хранил Циавили молчание или болтал, но вскоре все общежитие знало, что к Музею по ночам бегает какая-то девица. Председатель совета общежития демобилизованный матрос Добрыня, в общем-то снисходительный к человеческим слабостям парень, провел с Петром политбеседу.

– Дело, паря, известное, матросское, – сказал он, глядя куда-то в угол. – Все мы, паря, юнгами были. Но порядок на полубаке должен быть. Я бы тебе, паря, ничего не сказал, если бы твоя канонерка раз пришвартовалась. Я бы промолчал, ежели бы и два. Даже три. Но, паря, каждую вахту… Это уж нельзя. Надо и устав, паря, знать.

– Я ей скажу…

– Во-во, – обрадовался матрос – Скажи ей, паря, пусть пореже швартуется. А то, знаешь, пронюхает начальство – не миновать камбуза ни мне, ни тебе.

Декана сняли на шестой день. Многие бегали посмотреть на него. Свирько трудно было узнать: он почернел лицом, стал тихим и задумчивым. Нельзя было поверить, что этот маленький, незаметный человек всего несколько дней назад наводил страх на факультет, выбросил в окно Циавили, стрелял в Петра.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – поздоровался Музей, встретив бывшего декана в столовой. (Рита жила теперь в общежитии, веселилась вовсю и устраивала «шкоды». На днях она встретила Петра и шутя, но все же с долей обиды сказала: «А ты не такой уж схимник как считаешься. Слышала, слышала. Только я не понимаю твоего вкуса. Влюбиться в рыжую. Фи!»)

Свирько отложил ложку, которой ел щи по-домашнему, и пригласил:

– Садись…

Петр поставил свои тарелки рядом, и они молча стали есть щи по-домашнему. Как будто ничего не случилось, как будто не было этого бурного нелепого месяца. Они съели щи по-домашнему, потом макароны по-флотски, выпили чай, и бывший декан сказал:

– Да… Твой последний ответ я оценил на тройку… Про подвесную дорогу ты хорошо рассказывал…

– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич.

Свирько аккуратно счистил со стола крошки хлеба и бросил их в тарелку.

– Ты заходи… Может, на рыбалку когда… Я теперь ведь один.

– Я знаю, Дмитрий Дмитриевич… Но я вам честно говорю… Между нами… Этот зажим… П.М. – это «помни обо мне».

– Теперь я знаю, – прервал его декан. – Если бы он не пропустил букву, все было бы по-другому.

– Да, он пропустил букву…

– Ну ничего… ты заходи…

– Зайду…

– На рыбалку, может, сходим…

– Ага…

Свирько поднялся и пошел к выходу непривычно медленной походкой, будто слепой, осторожно ставя ноги.

…Собственно говоря, теперь Скифу можно было объявляться, но племяннику гипнотизера непременно хотелось прочитать собственный некролог.

– Зачем тебе некролог? – убеждал Скифа Петр. – Дотянешь, пока кто-нибудь увидит тебя в этом платье, тогда труднее будет выпутаться.

Но Сашка упрямился.

– В этом-то все и дело. Хочу прочесть Наверняка ведь напишут: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах». Знаешь, как приятно!

Дверь раскрылась бесшумно. Очевидно, петли смазали заранее. Музей с изумлением увидел со своей кровати, как в их комнату ввалилась толпа. Впереди комендантша, сзади – моряк с фотоаппаратом, еще какие-то люди с блокнотами.

С поразительным для ее фигуры проворством комендантша обежала всю комнату, мимоходом отпустила Петру затрещину, сопроводив ее шипением: «Я тебе покажу мораль!», и сделала стойку над кроватью Скифа. На кровати, накрывшись с головой одеялом, спал племянник гипнотизера.

Скиф спал крепко и слегка похрапывая. Возле на стуле висело платье, валялись капроновые чулки, губная помада, клипсы и другие предметы дамского туалета.

Тетя Дуся как увидела губную помаду, так ее всю и затрясло.

– Попалась, голубушка, – прошептала комендантша и сделала знак рукой моряку. Тот нацелился на кровать фотоаппаратом. «Я тебя, паря, предупреждал, – говорил весь его вид. – А теперь, паря, я должен исполнять свой долг. В другой раз будь умнее».

Наступила торжественная тишина, какая бывает лишь при открытии памятника. Только слышался безмятежный храп Скифа. Растягивая удовольствие, тетя Дуся медленно протянула к одеялу руку.

– Не трогайте! – крикнул Музей.

Тетя Дуся рванула одеяло и завизжала неожиданно тонким бабьим голоском, срываясь на истеричные нотки:

– Я тебе, мерзавка моральная, покажу, как шляться в мою общежитию!

Моряк нажал на кнопку. Полыхнул свет. Из-под одеяла высунулся ошалелый Скиф. Увидев перед собой людей, племянник гипнотизера поспешно накрылся опять с головой.

Но было уже поздно. Тетя Дуся медленно оседала на пол, как подтаявшая снежная баба. Глаза ее закатились. В дверях создалась давка.

Комната быстро опустела. Осталась лишь одна тетя Дуся, которая лежала на полу, раскинув руки.

Скиф вскочил с кровати.

– Вот чертова баба! Выглядела все-таки! Ладно, ничего не сделаешь, придется объявляться без некролога. А жаль.

По дороге им встретились двое сокурсников. Один из них, очевидно, самый слабый, лишь взглянув на племянника гипнотизера, схватился за сердце. На второго напал столбняк, и он остался стоять как вкопанный.

Показался Циавили с букетом жасмина. Курсовой донжуан за весну обломал своим возлюбленным целую аллею.

Увидев скифов, Циавили еще издали стал подмигивать и грозить пальцем.

– К ней торопишься, – закричал он. – Знаем, все знаем.

– Приветик с того светика! – бросил на ходу Скиф.

Курсовой донжуан наморщил свой узкий лобик, что-то припоминая, потом дико взглянул на Скифа и увял, словно сорванный цветок.

В вестибюле было пусто. Только лысый мрачноватый художник из профкома вывешивал какое-то объявление.

– Гляди – твой некролог! – сказал Петр.

Да, это было Сашкино жизнеописание. По всей форме, с портретом и словами: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах».

Скиф просиял.

Лысый художник достал кнопку, поискал свободное место на ватмане и, не найдя его, вонзил в фотографию, прямо Сашке в лоб.

– Куда колешь? – не выдержал племянник гипнотизера. – Никакого почтения к умершему человеку!