Три мушкетера в Африке

Признаться, мне и самому подумалось минуту назад, что все происходящее чудится мне во сне. Но сон продолжался и конца ему не было видно.

Чуть погодя принесли еду. Каждому то, что заказывал.

А я, кроме того, получил иллюстрированные журналы. Ну, что вы скажете?

Арестант, заказавший «просто чай», попытался по запаху определить, достаточно ли в нем рома. Про свои бутерброды с ветчиной скажу, что у нас в Мансоне даже комендант таких не едал. Но самый великий момент настал, когда Левину подали заказанное им рыбное филе а-ля Тюрбо с половинками яйца вкрутую.

Сперва старик расплакался, затем, благоговейно закрыв глаза, просмаковал яство. Сраженные зрелищем этого священного ритуала, мы притихли.

Проглотив первый кусочек, он обвел нас полным изумления взглядом.

– Судари мои, – прошептал он срывающимся голосом, – тот, кто готовил это блюдо, осваивал кулинарную науку у Левина. – Он отправил в рот очередной кусочек. – Этот человек – француз, поскольку не злоупотребляет черным перцем… Не женат, так как не подслащивает подливу…

– И не молод, – встрял Хопкинс. – Лет сорока, не меньше.

– Откуда вы знаете?

– Седеть начал… – С этими словами он снял с краешка левинской тарелки седой волосок.

4

– Где повар, который это… готовил? – воскликнул Левин.

Солдат растерянно смотрел на него.

– На кухне… Где же еще ему быть?

– Я должен видеть его! Это наверняка мой ученик… Как его зовут?

– Гурше.

– Такого среди моих учеников не было!

– А где вы преподавали? – поинтересовался один из заключенных.

– Я – Левин, – с достоинством пояснил старый гурман и повернулся к нам. – Растолкуйте ему, что значит это имя.

Мы потупили глаза и промолчали. Самим бы кто растолковал, чтобы нам не теряться в догадках.

После чая мы вышли пройтись, и на каждом шагу нас подстерегали сюрпризы. Только успевай глазами хлопать да рот разевать от удивления.

На одной из площадей арестанты с охранниками в крикет играют, этой забавой в больших городах зажиточная публика развлекается. А тут из буфета малый с подносом подоспел, игроков угощает, те смеются, галдят… Вон там кегельбан. Чудеса, да и только!

Где-то радио играет, песни поют, все трубками попыхивают, выпивки хоть залейся и рожи у всех сытые, довольные, лоснятся.

– Что скажете? – цедит Альфонс Ничейный.

– М-да… – чешет в затылке Хопкинс.

– И я такого же мнения, – негромко присоединяюсь к ним я.

Мы поняли друг друга с полуслова. Здесь дело нечисто. Французская колониальная армия никогда не славилась тем, чтобы устраивать своим проштрафившимся солдатам курортную жизнь.

Заходим в буфет – хоть стой, хоть падай, это вам не обычные занюханные клетушки, куда легионер наведывается с тоски. Полированная мебель, удобные кресла, шелковые занавески, на стенах картины, бар со стойкой и чернокожий бармен.

Глазам своим не верю: у негра металлический миксер в руках, он смешивает коктейль, опускает кубики льда в заранее приготовленные четыре бокала, украшает их ломтиком лимона и наконец разливает напиток.

Это называется исправительный лагерь!

В углу рояль, и музыкант в потрепанном фраке наигрывает душещипательные мелодии…

Музыкант поворачивается в нашу сторону. Бледное, одутловатое лицо, сонный взгляд… Я застываю от неожиданности, у Хопкинса вырывается восклицание. Еще бы, ведь это Квасич!

Нас он в упор не видит, снова опускает руки на клавиши и продолжает играть.

Федор Квасич по прозвищу Господин Профессор, судовой врач с несколько подмоченной репутацией, – не так давно, когда мы ввязались в очередную авантюру, он вместе с нами прошел чуть не пол-Африки.

Что он делает в Легионе? Ведь, в отличие от того же Хопкинса, его даже почетным легионером не назовешь.

Наверняка у него основательные причины не признавать старых приятелей. Да и нам дважды намекать не надо. Квасичу желательно, чтобы мы возле него не отсвечивали, значит, мы и не станем навязываться. Сделав вид, будто музыка нас не интересует, мы усаживаемся в сторонке.

В портовом уголовном мире Орана Квасич был фигурой известной – музыкант в баре и домашний лекарь на экстренные случаи. В царские времена он служил в русском флоте судовым врачом, затем наркотики повели его по кривой дорожке, и он опускался все ниже, пока не очутился на самом дне. Печальная судьба для столь достойного человека, зато она свела Квасича с нами.

– Час от часу не легче! Наш друг, Господин Профессор… – завел было я разговор с Альфонсом, но он тотчас оборвал меня.

– Франсуа Барре прав, здесь свершается какая-то колоссальная афера. Если Господин Профессор не желает быть узнанным, он делает это неспроста. Пока он сам не сочтет нужным объясниться с нами, незачем соваться к нему.

– Значит, мы его не знаем, и точка! – подытожил Хопкинс и обратился к буфетчику, который подошел к нашему столику. – Что у вас найдется перекусить?

– Что пожелаете…

Слыхали? Будто на Монмартре в летнем ресторанчике на Троицын день!

– Кто это бренчит на рояле? – небрежно поинтересовался Альфонс Ничейный.

– Профессиональный музыкант и он же доктор. Работает в лазарете под началом доктора Винтера.

Как попал сюда Квасич? И вообще, что здесь происходит? Арестанты пьянствуют, играют в карты вместе с охранниками. Я узнал одного каторжника, осужденного на десять лет исправительных работ. Прежде он весил килограммов сто, не меньше, а сейчас малость постройнел – должно быть, климат благотворно подействовал.

– Только мы не при деньгах, – признался Хопкинс буфетчику.

– Быть такого не может! Господин комендант считает, что, если уж человеку суждено торчать в этом захолустье, пусть он хотя бы нужды не знает. Капрал из хозяйственного отдела в случае необходимости выдаст, сколько требуется. Но деньги здесь не требуются.

Мы переглянулись. Должно быть, вид у нас был дурацкий.

– Чему вы удивляетесь? – спросил щуплый капрал, сидевший за соседним столиком.

– С каких пор у вас здесь такие порядки?

– Да уж лет пять, никак не меньше. Только нельзя об этом распространяться, а то слух пройдет, и всяк сюда запросится. Поэтому в письмах следует писать, будто обращаются с вами из рук вон скверно, недолго и ноги протянуть… в общем, в таком духе. – Капрал умолк и принялся насвистывать какую-то песенку.

– Хм… Дивны дела твои, Господи!

– Воистину так! – кивком подтвердил капрал. – Но не вздумайте допытываться да выведывать, пасть разевайте, только чтобы пожрать, тогда и чудеса для вас не кончатся… – И теперь уже запел в полный голос. Чокнутый, не иначе!

– А если кому-то захочется узнать, с чего бы это здесь такое райское житье?

Капрал нахмурился.

– Кто райским житьем интересуется, запросто может угодить в рай.

Альфонс пожал плечами и рассмеялся.

– Я не из любопытных, и мои приятели тоже. Эй, буфетчик! Принеси нам красного вина!

Капрал чокнулся с нами.

– Ваше здоровье! Думаю, мы поняли друг друга. Принято говорить: «Много будешь знать, скоро состаришься». В Игори говорят по-другому: «Много будешь знать, помрешь молодым»…

Странный был этот капрал – низенький, щуплый, физиономия дурашливая, ни дать ни взять парень-подросток, напяливший военную форму. Встав из-за стола, он бравой походкой направился к выходу, мурлыкая песенку.

– Тоже мне капрал! – усмехнулся я. – Так и хочется дать ему подзатыльник.

– С чего ты взял, что он капрал? – огорошил меня вопросом Ничейный.

– Ты же видел его нашивки, разве нет?

– Но ведь в курсанты принимают лишь тех, в ком росту не меньше, чем метр восемьдесят!

Верно замечено! Я и сам мог бы сообразить.

В буфете появился совсем юный солдатик. Вроде бы это лицо я где-то видел. Бледное, красивое и очень грустное. Как попадают эти зеленые юнцы в Легион, а уж тем более в исправительную колонию? Молодой человек окинул нас взглядом, но явно не узнал, хотя меня не отпускало чувство, что мы уже встречались.