Отелло с кочергой

И пусть водитель двери плотнее захлопнет.

Кондуктор зло выгребла деньги, забрала рулон с билетами и ушла на переднюю площадку с видом: нате! подавитесь!

Нина с сумкой на шее и оператором перед глазами разместились на задней площадке.

— Лет двадцать назад, — начала она, — еще при социализме, кондуктора вымерли из автобусов, как доисторические мамонты. На их смену в салонах появились кассы. Бросил пятачок, крутнул ручку, оторвал билетик. Однако и кассы со временем уступили место более экономичным компостерам. Жизнь шла вперед и вдруг армия сборщиков транспортной дани, армия бойцов с рулонами билетов вновь решительно заняла движущиеся плацдармы автобусов, троллейбусов и трамваев. Требовательно полетело в уши пассажиров: покупайте билеты! покупайте билеты! А никто не хочет. Мало того, что племя зайцев расплодилось, как саранча, новые зайцы такие волки — горло кондуктору перегрызут, только бы не платить. Какие помои злобы, угроз обрушиваются ежедневно на голову кондуктора. Будто он виноват в задержках зарплаты, безработице и высоких ценах. А ведь кондуктор, господа, тоже человек. Он тоже существует по принципу: хочешь жить — умей вертеться.

На этом Нина Рябушина закончила монолог.

— Готова дочь попова! — опустил камеру оператор. Но вдруг глаза его полезли на лоб в испуганном темпе, он ломанулся в закрытые двери.

За спиной у Нины раздался угрожающий топот.

Нина обернулась — свят! свят! свят! — вся в слезах, с разматывающимся рулоном билетов летела на нее кондуктор.

«Сумасшедшая!» — остолбенела Нина вместо того, чтобы следом за оператором рваться наружу.

— Доченька! — упала ей на грудь кондуктор.

— Отдам! Сейчас отдам! — хотела сорвать с себя сумку Нина. Ку да там! В кондукторских объятиях пальцем не могла шевельнуть.

— Прости меня, доченька! — облила Нину слезами кондуктор. — Прости дуру! Как ты сердечно сказала! Это каторга, а не работа. Я ведь раньше радиомонтажницей была. Первая передовица в цехе. Медаленоска. Уважаемый на всех собраниях человек. А сейчас как собака цепная с утра до вечера гавкаю: приобретайте билеты! предъявите проездные! За что каждый на тебя как на врага народа смотрит! еще и в душу норовит плюнуть. Где с этим зверьем план сделаешь? А ведь дома безработные дети и муж.

— Успокойтесь! — пыталась сдержать водопад слез Нина.

— На днях наркоман с ножом пристал отобрать выручку. Еле скрутила его!

Оператор не успел сломать двери и убежать, посему записал сцену объятий. Обалденный материал получился. Кондукторское лицо в горьких слезах… Нина, насмерть стиснутая благодарными объятиями…

Главный редактор кондукторские слезы зарубил.

— Переиграли вы, ребятки! — сказал по-отечески. — Зачем нам этот цыганский пережим. Берите пример с Кости Окладникова.

В это время Костя, вцепившись в балконные перила, висел на руках над бездной загаженного двора и вещал в объектив об обострении проблемы самоубийств. Обалденно получалось. Балкон на 14 этаже… Когда камера брала Костю, одетого в желтые плавки, с земли, сердце у зрителя екало — это ведь телекостей не собрать, если сорвется.

А внизу пожарники растягивали цирковую сетку, предстояло еще заснять свободный полет репортера.

ЛИФЕРЕНДУМ

В воскресенье главврача принесло. Сроду по выходным не было, тут приволокся с красным ящиком на замке, дырка в крышке.

— Сейчас, — говорит, — проголосуем лиферендум за резидента-президента.

— Кто, — спрашивает, — первый «за» будет? Барамыкин?

Барамыкину, дураку лежачему, один хрен, что первым, что на будущий год. Он ведь ни бэ, ни мэ, ни на горшок сам сходить. Ему бы только пожрать с ложечки литровой да еще храпит, как старый дизель. Сколько раз говорил главврачу: зачем это жвачно-жрачное держать, когда другие голодные?

Оказывается — для лиферендума.

— По глазам вижу, — главврач диагноз ставит, — ты, Барамыкин, «за» резидента.

И бросает бумажку в красный ящик. Тут в палату Александ Македонский заскакивает. Сабля наголо.

— Иго-го! — заржал.

Вчера у него швабру отобрали, он сегодня черенок от лопаты скомуниздил, на нем воюет.

Главврач не стал Македонского ругать, что его Бурцилез опять пола копытьями бьет, спрашивает:

— Ты, Македонский, «за» резидента?

— Ага, — Македонский отвечает, — «за» коня!

Главврач чиркнул бумажку, бросил «за» в красный ящик.

— Кто следующий? — зовет.

Все наши дебилы кувырком в очередь на лиферендум бросились. Первым Вовочка встал. Главврач гонит Вовочку:

— Ты голосовать не имеешь права!

Главврач Вовочку не любит. Мы как-то знакомиться начали, со всех углов представляются: Я — Наполеон! Я — Троцкий! Я — Чапай! А Вовочка как закричит:

— Встать! Я самый главный! Я — Ленин!

Все руки по швам вскочили, Троцкий честь отдал. И теперь на любую полундру: «Атас! Главврач идет!» — Вовочка плюет. Он все равно главнее.

За конкуренцию главврач его не переваривает.

— Отойди! — отгоняет Вовочку от лиферендума, — ты свою фамилию не знаешь! Тебя в списке нет!

— Знаю! — Вовочка грязным пальцем в список тычет. — Смотри лучше! Я — Ленин!

Главврач смотреть не стал. Обидел дурака. Я в отместку воздержался.

— Так и запишем, — бросил главврач бумажку в ящик.

А как с ним ушел, Вовочка перестал плакать, сказал, что сам проведет лиферендум против главврача.

Хотел с улицы красную урну принести, но она приваренная оказалась. Тогда Вовочка красную утку нашел.

— В утку, — говорит, — проголосуем.

Сидит, рвет газету на бумажки для лиферендума, а я лежу и думаю: против голосовать или опять воздержаться? Я ведь все-таки не псих в отличии от этих дебилов. Знаю — не взаправдешний лиферендум, а так — дурдомовский.

ДИВО ДИВНОЕ

По улице шла беременная Женщина. Не с театральных подмостков с подушкой в подоле. Настоящая. Живот до подбородка, лицо в пятнах. Махонькая, в сандалевидных туфлях, и походка утиная. Но на лице гордо написано «а вот я какая!»

Подслеповатая бабулька, молодость которой прошумела в царскорежимные времена, со скамейки уставилась на беременную.

— Эт че эт с бабочкой сделалось? — спросила у своей молодой (лет семьдесят) подруги. — Болесть кака?

— Ага! Болесть! — засмеялась подруга. — Передается постельным путем. Смотри ночью со своим старичком не заразись!

— Че буровишь-то, анделы тебе в сердце!

— Че-че, ниче! Тяжелая бабочка.

— А че еще рожают? — сказала бабулька и перекрестилась. А потом перекрестила Женщину:

— Спаси тебя Господь.

В магазине, куда зашла Женщина, кассир от удивления впервые за двадцать лет безукоризненного стажа передала сдачу. Сильно передала. А покупатель, увидев Женщину, вернул излишек… Дома бил кулаками по голове, а головой об стену…

Видная мадам, завершающая период жизни, который называют средним возрастом, столкнувшись с беременной, крупно заволновалась и, забыв про солидность, забегала от одного телефонного автомата к другому, найдя исправный, зазаикалась в трубку:

— Антон, тут, Петрович, такое, понимаешь… это… в сторону института идет, забыла как… беременная! Давай аврал по институту, студентов-гинекологов и всех на улицу, пусть посмотрят.

Медицинский взорвался вулканом. Студенты сыпанули на крыльцо, гроздьями высунулись из окон. Живых беременных многие в глаза не видели, а кто и видел — забыл как выглядело.

Выглядело впечатляюще. Студенты раскрыли рты на такое чудо природы, а чудо шло гордо выпятив живот.

«Эт че такая пузатая? — удивился первокурсник. — Тройня что ли трехклеточная у нее, то есть — трехъяйцовая?»

«Все, не дамся ему, — твердо решила первокурсница, — с сегодняшнего дня никаких рук ниже пояса и поцелуев взасос!»

«Ой, предохраняться надо! — зашептала про себя пятикурсница. — Не залететь бы под аборт после вчерашнего».

А преподавательница смахнула сладкую слезу о беременной молодости…