Лгунья

— Верно, – сказала я. – Он был красный.

— Значит, два чемодана ваши, а красный – ее?

Я неопределенно кивнула. Что тут такого, может, я просто захотела размять мышцы шеи.

— Куда она направлялась?

— В Тулузу, – сказала я. – К сестре.

Они хотели досконально знать, где мы в тот день останавливались. Я сказала, что не могу вспомнить. Завтракали где‑то между Орлеаном и Божанси, сказала я. Городишко с площадью и «Кафе де Спор». В порыве вдохновения я рассказала, что мы заходили в супермаркет в Божанси и купили для обеда продуктов. Но, похоже, это не сработало. Вид у них был удивленный. Они сказали, что в машине не было обнаружено никаких остатков еды.

— Нет, – сказала я. – Мы обедали не в машине. И к тому же почти все съели за ужином. А остальное я выбросила. – Я была немного обижена, что они во мне сомневаются. Я до того живо все это себе представила, словно так и было на самом деле.

Я видела, как моя рука выбрасывает половину длинного «французского» батона и недоеденный кусок сыра в мусорный бак у дороги.

— Когда вы останавливались в кафе, вы оставляли машину без присмотра?

— Вы куда‑нибудь отлучались? В туалет, например? – спросил темный коротышка.

— Да, – честно ответила я. – Отлучалась.

— А она была с вами?

— Нет. Она подошла к стойке бара и оплатила счет.

— Могла она это сделать, а потом выйти к машине, пока вы были в туалете?

— Ну, могла.

— А как насчет машины? Она была заперта?

— Наверное. Да.

— Вы когда‑нибудь давали ей ключи? Чтобы что‑то вынуть из машины?

— Нет.

— А багажник? Вы могли оставить багажник незапертым?

— Понятия не имею, – сказала я, в восторге от того, насколько легко было отвечать на их вопросы, причем фактически говоря правду, в буквальном смысле этого слова. – Наверное, могла. Не помню.

Я лежала, откинувшись на подушках, и наблюдала, как они горячо обсуждают это по–французски. Они полицейские, думала я, вот пусть и решают. Только бы поскорее, а то у меня снова начали болеть ноги. Я ерзала от боли, перемещая вес тела с одной ягодицы на другую, и случайно столкнула на пол газету. Пейроль наклонился и поднял ее. Он держал мою фотографию перед глазами: все, что ему нужно было сделать, это опустить взгляд и мысленно провести параллели. Но он этого не сделал. Мельком, без интереса, взглянул на нее и передал мне.

— Вы замужем? – внезапно спросил он, наблюдая, как я складываю газету.

— Нет, – сказала я. Вторая серьезная ложь.

— Если вы недавно вышли замуж, вы должны были известить об этом власти, – сказал он.

— В этом случае я непременно так бы и поступила, – сказала я. – Но я не замужем.

И, только отодвигая стакан воды, чтобы освободить на тумбочке у кровати место для газеты, я поняла, что этот вопрос был вызван видом моего обручального кольца. Я ношу его уже шестнадцать лет и так привыкла к нему, что перестала замечать.

— А–а, так вы об этом? – сказала я. – Оно у меня очень давно. – И сняла его, как будто оно ничего для меня не значит и я надеваю его изредка, только чтобы пофорсить, причем на любой палец, лишь бы налезло. Чтобы это подчеркнуть, я с трудом протиснула в него фалангу среднего пальца другой руки.

После еще нескольких вопросов вошел доктор Верду и прогнал их. Он посчитал, что они меня утомили, и очень рассердился. У меня действительно болели ноги и спина, но я была слишком возбуждена, чтобы почувствовать усталость. Да, я знаю, возбуждение – неуместная реакция в данной ситуации. Знаю, что я должна была ощущать нечто иное, но я тогда много чего должна была чувствовать и не чувствовала или должна была сделать и не сделала. Начать с того, что я должна была прямо им сказать, кто я такая, но я все ждала – или, может, это всего лишь оправдания, – ждала, что они вот–вот увидят, что в обоих паспортах фотография одного и того же человека. Я думала, они поймут, что я не могу быть Крис Масбу. И просто ждала, когда они мне об этом скажут. Я бы сама призналась, честное слово призналась бы, но коль скоро мне предоставлялся выбор – ведь мне, кажется, впервые в жизни предоставлялся выбор, – то я бы предпочла не быть Маргарет Дэвисон, тридцатишестилетней домохозяйкой из Хэнли. Как беспристрастные зрители, вы должны признать, что факты как раз свидетельствовали не в мою пользу (Мне и самой казалось, что поверить в это трудно, но в тот момент я себе верила.) И, несмотря на это, все остальные были убеждены, что я – Крис Масбу из Шепедс Буш, тридцати двух лет от роду.

В бледном круге света от настольной лампы я порвала единственную фотографию подлинной Маргарет Дэвисон. Обрывки я затолкала в бумажный пакет, куда складывала грязные салфетки и банановую кожуру. Так, ну ладно, сказала я себе в порыве благоразумия, ладно, если быть Маргарет Дэвисон ты не хочешь, а быть по–честному Крис Масбу не можешь, то какая альтернатива? – и ничего не смогла придумать, ничегошеньки. Кроме как снова убежать. Зачастую побег – единственный выход. Так или иначе, я всегда убегаю.

Однако бежать – я имею в виду бежать физически, – когда ноги у тебя в гипсе, весьма затруднительно. Даже человек опытный, вроде меня, обладающий большой сноровкой в этом деле, не может преодолеть такого обстоятельства, как невозможность самостоятельно подняться с кровати. Кроме того, я почти полюбила эту белую комнату, где однажды парила в преддверии ада, комнату, по которой медсестра ходила так тихо и плавно, словно тоже парила в невесомости. Там я была счастлива. Все остальные виды побега я практиковала с привычной ловкостью. Я спала, я дремала, я старалась ни о чем не думать, особенно о вещах неприятных, например, о том, что же делать, когда меня окончательно починят.

Раз или два я думала о Крис, обычно это случалось после прихода полицейских. Они навещали меня несколько раз. Хотели побольше узнать о Кэтрин Хьюис. Их английские коллеги никак не могут понять, кто она и откуда. Меня это, разумеется, вовсе не удивляло, но я молчала. Я старалась не вспоминать о втором паспорте, обнаруженном в красном чемодане, и о деньгах, спрятанных в багажнике. Они были как крошки от печенья на влажной простыне, эти мысли. Так что я их стряхивала и спала, спала.

Днем заходил доктор Верду, садился на кровать и разговаривал со мной вежливо и формально – обо всем и ни о чем. Я подозревала, что он хочет попрактиковаться в английском. Иногда он задавал мне вопросы о моей работе, а я без конца улыбалась и отвечала, что работала в офисе. Большая компания, говорила я. Что ж, большая – понятие относительное. Оно означает всего–навсего «больше, чем маленькая», что тоже относительно, и если подходить с таким мерилом, то я и вправду работала на большую компанию. Всякие там финансы, говорила я. Это уже чистая правда. Однажды он спросил, играю ли я в шахматы. Нет, сказала я, боюсь, что нет. Потом до меня дошло, что Крис‑то наверняка умела играть в шахматы. Возможно, даже очень хорошо играла.

Как‑то мы с доктором заговорили о Франции.

— Вы поехали в отпуск одна? – спросил он.

— Да, – ответила я.

— Во Францию?

— Во Францию.

Куда же я направлялась, хотел он знать, когда произошла авария? Не задумываясь, я поведала ему то, что говорила мне Крис: мол, ехала в Фижак, к родственникам. И в тот момент, когда я это произнесла, в тот момент, когда эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что совершила грубую ошибку.

— Так у вас родственники в Фижаке? – спросил он, взгляд у него стал внимательный и удивленный.

Я начала юлить.

— Ну, как бы это выразиться, не то чтобы близкие родственники, – сказала я. – Вообще‑то я совсем их не знаю. Они и не подозревают, что я к ним еду. И не ждут меня.

Выкручиваясь, таким образом, я вдруг сообразила, что все это должно быть правдой. Если бы Крис ждали родные, они бы непременно забеспокоились, когда она не появилась и не позвонила. И сразу обратились бы в полицию. Это избавило меня от проблемы, над которой я до сих пор даже не задумывалась. И, слава богу – ко всему прочему мне не хватало только неожиданного посещения родственников Крис.