Тэза с нашего двора

Несколько минут сидели молча. Маня, одетая «по-домашнему», и Тэза в еще не снятом плаще. И вдруг Маня высказала ту мысль, которая уже поселилась в Тэзином мозгу, хотя она всячески её гнала.

— Ты не можешь бросить своё родное дитё — Лёша тебе этого не простит. Раз её не пускают обратно — надо нам туда ехать. Это французское лекарство мне таки да помогло. Может, и вправду меня там вылечат и я еще с вами немножко поживу.

Назавтра пришло сразу два вызова: от Марины и от семейства Фишманов.

— Пойду к Лёше. — сказала Тэза и ушла на кладбище.

Она мыла мраморную плиту, выпалывала траву, поливала цветы и говорила, говорила, говорила, взывая к мёртвому мужу. «Лёшенька, ты ведь всё знаешь, всё видишь: я не хочу, я боюсь этого, но меня подталкивают, подталкивают… И новые братья… и мамина болезнь… Но главное — Марина. Ты же понимаешь, что она там пропадёт, одна с ребёнком… Мне очень страшно. Мне страшно и больно, будто меня разрывают пополам… Что мне делать, Лёшенька?.. Что делать?..»

Вернулась вечером с опухшими глазами, но внешне спокойная. В ответ на вопросительный взгляд бабы Мани сообщила:

— Он отпускает.

Они подали заявления, стали собирать документы и готовиться в дорогу.

На следующей неделе Тэза отнесла Жоре очередную передачу и записку, в которой сообщила об их решении. Жора их благословил и просил попробовать через израильское правительство выхлопотать для него амнистию.

В нашем дворе знатоком всех иностранных языков считался мусью Грабовский, поскольку в его лексиконе фигурировали такие импортные словечки, как «гуд бай», «адью», «олл райт» и «пся крев». Баба Маня стала брать у него уроки английского языка. Часами, не снимая очков, зубрила слова и артикли. Вечером хвасталась:

— Я уже выучила одно предложение. Вот послушай. — И гордо изрекла:

— Май нейм из Маня.

А двор между тем гудел и клокотал. Если эмиграция Димы Мамзера, которого не любили, прошла безболезненно для нравственного климата нашего двора, то предстоящий отъезд Тэзы и бабы Мани всколыхнул всех: кто-то сочувствовал, кто-то осуждал, кто-то возмущался. Вот тут-то и возник вдруг повышенный интерес к происхождению каждого. Стали выяснять даже скрытые национальности, кто от кого родился и кем записан. Тема отъезда стала главной темой дворовых посиделок. Произошло расслоение общественности на осуждающих и сочувствующих. Осуждали громко и гневно, утверждая свою верноподданность, сочувствовали тихо, робко, с оговорками, боясь попасть в неблагонадёжные.

Особенно негодовала старуха Гинзбург, бывшая комсомолка тридцатых годов, реабилитированная в пятьдесят третьем. Ныне она была председателем актива пенсионеров и вела напряжённую общественную жизнь.

Узнав о решении Тэзы и бабы Мани, она каждый вечер митинговала под их окнами:

— Ренегаты и перерожденцы!.. Позорите нацию!.. Поцелуйтесь там с моей дочечкой! — И плевала им в окна. Плевала искренне, истово, с усердием. Дочь свою она прокляла за то, что та вышла замуж за немца из ФРГ, и уже третий год не отвечала на ее письма.

ОВИР требовал характеристики.

Свою Тэза получила на работе, а бабе Мане должны были выдать в домоуправлении.

Задёрганный председатель домоуправления, на участке которого трубы лопались, как мыльные пузыри, растерянно почесал затылок:

— А хрен его знает, как эту штуку сочинять: напишешь хорошо — наши не захотят выпустить, напишешь плохо — там не примут.

И перепоручил это общему собранию жильцов.

Собрание было долгим и бурным.

— Вот! — потрясал Мефиль свежей газетой. — Тут как раз про таких написано: предатели и приспособленцы!

— Они же к Марине едут. Она там одна. — заступился Ванечка.

— Сама виновата! — заявила председательствующая Гинзбург. — Попала под влияние сионистов, которые хотят расколоть наш многонациональный блок!

— Они хотя и евреи, но люди хорошие — окурки из окна не выбрасывают, — изрек дворник Харитон. А его огромная добрая жена, вся состоящая из пышных полушарий, даже прослезилась.

— Может, их, по ихней природе, тянет в теплые края, как журавликов.

— Их женщин я не уважаю — ревнивые и скандальные, а мужчины бывают даже очень неплохие, — авторитетно заявила Муська, перезрелая девица с подвижным задом. Каждую ночь она приводила к себе очередного кавалера, и в любовных антрактах, используя постель, как трибуну, призывала узаконить платную любовь.

— Им можно ездить, а другим нельзя, да?! — выкрикнула Галка-дебилка.

— У них все племя такое бродячее.

— За границей любят наших женщин — баба Маня еще сможет выйти замуж. — включилась Виточка и тем самым вызвала огонь на себя.

— А у тебя самой дед был немцем, мне паспортистка сообщила! — снова выкрикнула Галка. — Еще надо проверить, зачем тебя к нам подослали — что-то у тебя лифт часто портится!

Но Виточка не обиделась.

— Что вы, Галочка, какая я немка — я Германию и в глаза не видела. У меня даже ни одного любовника-немца не было!.. Раз я родилась и живу на Украине — я украинка. И вы украинцы, — сообщила она братьям Кастропуло. — Вы ведь тоже здесь родились.

— Половина Одессы ходит в наших пиджаках, — похвастался младший брат.

— Они специально советских людей уродуют, — разоблачил братьев Галкин муж Митя-самогонщик.

— Митя, пить вредно, — предупредил его мусью Грабовский, который снова недавно подшился.

— А некоторые, которые не из русских, — парировал Митя, — потому и заступаются, что сами намылиться не прочь.

Мефиль, который час назад вместе с Митей опробовал его продукцию, рывком расслабил ненавистный галстук и попёр на братьев Кастропуло:

— А вы почему не едете в свою Грецию?.. Шили бы там костюмы для милионёров!

Братья оскорбились. Старший подскочил к обидчику и выкрикнул:

— Мы бы уехали, но боимся оставить страну на таких придурков, как ты и Митя!

Собрание явно пошло не в ту сторону. Назревал скандал. И тогда вмешался Моряк.

— Команда, смирно! — гаркнул он, и сразу стало тихо. — Я сперва не хотел вмешиваться, но не удержался — моя тельняшка стала краснеть от стыда. Разве мы бабе Мане характеристику выдаем? Мы сейчас на себя характеристику сочиняем, и, признаюсь, эта характеристика меня очень огорчила. Столько лет вместе на одной палубе, и бури, и штормы выдерживали, а тут… — Он грустно развёл руками. — Чего только не наговорили: и бегство, и предательство, и перерождение… А главное-то слово и не нашли — это же беда, наша, общая! Их беда, что они нас теряют и наша беда, что они из родной земли себя с корнем выдергивают. Думаете, это легко? Ой, нет! Запросто на такое не пойдёшь… Поэтому хочу кое-кого предупредить: если из вас мразь попёрла, то просьба заткнуть фонтан, потому что нам будет трудно жить вместе с теми, кто перемажется в дерьме!..

Это был холодный душ, который сразу остудил и пристыдил. Несколько секунд все молчали.

— За какую же резолюцию голосовать? — растерянно спросила Гинзбург.

— Не надо резолюций. Надо просто пожелать бабе Мане семь футов под килем. Отговаривать мы её не будем — взрослый человек, сама знает, что делает. — Моряк повернулся к Мане, которая сидела в своей комнате у окна и, как из ложи, наблюдала за происходящим. — Счастливо вам доплыть до своей гавани и стать на якорь. А мы вас будем долго-долго помнить и грустить. Ведь наш двор без вас, как корабль без боцмана.

— Ай, бросьте! — махнула рукой растроганная баба Маня и расплакалась.

— Мы дадим ей положительную характеристику, но с отрицательным отношением, — подвела итог старуха Гинзбург, и все проголосовали за эту странную резолюцию.

А Тэза готовилась к отъезду: собирала справки, гладила одежду, добывала в магазинах картонные ящики от продуктов и паковала в них книги и посуду.