Тэза с нашего двора

— Ну, это уже патологический случай.

— Да. Но такие есть. И для них мы были причиной всех бед и будем. Мы виноваты в том, что много алкашей, и что гибнут памятники старины, и что медицина недоразвита… Недавно на рынке одна кликуша кричала, что кур мало, потому что евреи варят бульон… Ты ведь знаешь, злоба всегда активней, чем добро. Малейшее послабление — и они себя ещё покажут. Не хочу дожить до этого.

— Как легко ты отряхиваешься от страны, в которой родился.

— Не я отряхиваюсь от неё — она меня отряхнула.

— Почему ты так решил?

— Это решили за меня: не пустили уже на третий международный симпозиум, где обсуждали мои статьи. Посылали моего завотдела, который в этом ни в зуб ногой. Кстати, у меня уже готова докторская, а он ещё и не кандидат, но отделом руководит он, а не я. Это обидно, но не это главное.

— А что?

— Объясню. Я социолог. Моя обязанность предвидеть. Предвидеть лет на пятьдесят вперед, а здесь даже на пятьдесят дней вперёд никто не заглядывает. Живём как воробьи, поклевали денёк — и рады… Дали мне задание определить, какие социальные факторы влияют на текучесть кадров. Я занимался им восемь месяцев, дневал и ночевал на заводах, анкетировал тысячи рабочих, перевёл десятки иностранных статей. Рассчитал, вывел, дал рекомендации. Меня поздравили, пожали руку, даже премировали месячным окладом. А моя работа уже более двух лет лежит в столе — никакого движения. Так было и с предыдущими. Сперва я ужасно огорчался, переживал, а потом понял: моя профессия здесь не нужна. Значит, и я не нужен… А там меня ждут, там требуются мои мозги и моя энергия…

— Ты уверен, что сможешь работать по специальности? Мало там своих безработных гуманитариев?

— Пойду в строители — я же вкалывал в студенческих отрядах. Буду строить Комсомольск-на-Иордане.

— А если в армию призовут?

— Стану солдатом. Наш отец же защищал свою родину, а я буду защищать свою.

— Какая это родина! Чужой край, чужие нравы!..

— Да. Но это единственная страна, где, если мне скажут: «Ты грязный еврей», — я не обижусь, а пойду и умоюсь.

Давид расстроено развёл руками.

— Мы не слышим друг друга. Если бы жил отец, он бы тебя остановил. А я… У меня не получается. Я не так мудр, как он. Вспомни его любимый афоризм: «Чем хуже, тем лучше»… Наша страна действительно в тупике, но скоро всё изменится, поверь. Не может не измениться. Восторжествует разум и свобода…

— И равенство, и братство, да?.. — Борис саркастически рассмеялся. — Я тебе напомню еще один афоризм нашего мудрого отца: «Еврей-дурак — хуже фашиста». Пойми, повторяю: как только наступит послабление — все эти котенки-мухоморы пробьются сквозь асфальт, антисемитизм расцветёт пышным цветом, и обратно его не загонишь.

— Ты социолог, не веришь в прогресс общества?

— Я верю в то, что мы всегда были и будем выхлопным клапаном народного недовольства жизнью.

Уставший от спора Давид вздохнул и перевёл взгляд на среднего брата.

— Боб всегда был экстремистом. Но ты же разумный человек, что тебя туда тянет?

Иосиф набил трубку, затянулся, выпустил цепочку дымовых колец и ответил:

— Я еду, потому что ехать нельзя.

— Не понял, — удивился Давид.

— Наверное, — разъяснил Иосиф, — если б выезжать можно было легко и свободно, в любое время, на любой срок — я бы и не подумал об отъезде. Но меня ставят перед выбором: или навсегда, или никогда. Вот я и решился.

— Так рассуждать — преступное легкомыслие. Что может быть трагичней, чем покидать свою страну?!

— Трагедию породил запрет и придал ей такие масштабы, потому что запретное всегда манит больше, чем доступное.

— И тебе не страшно так рисковать?

— Страшно. Но страшнее — не рисковать. Хочется подарить себе немного другой жизни. Я устал от вечных проблем: на работе, на отдыхе, в быту, в магазинах… Вчера в очереди какая-то старушка спросила: «Давно стоите?». Я ответил: «С детства»… И ещё запомни: как только первый еврей уехал из страны, нам перестали верить.

— Неправда!

— Увы. Мой главврач неплохой мужик, но страшный карьерист, больше всего боится, чтоб не легло пятно на коллектив. Я ещё и не думал об отъезде, а он меня все время пытал: «Ты не уедешь? Ты точно не уедешь?» Перестал в турпоездки пускать, даже в Монголию… Вот я теперь и оправдаю его недоверие.

— Вы оба обезумели! — Давид вскочил и несколько раз пересёк гостиную туда и обратно. — Ведь мы из другого теста — мы будем страдать. Вы же читали оттуда письма: им плохо, они тоскуют по Родине!

— Они тоскуют по нашему бардаку, по нашей неорганизованности, — поправил его Иосиф. — Но чем больше наших евреев туда приедет, тем скорее и у них начнется бардак…

— Объясни, за что ты цепляешься? За свои чаевые? — куснул Борис старшего брата.

— Да, я брал чаевые, чтобы вырастить и тебя, и тебя, и дать вам образование. Поэтому вы сегодня можете с таким апломбом меня давить.

Давид встал и направился к дверям, но Иосиф остановил его:

— Прости, Боб, действительно, экстремист, но он не хотел тебя обидеть.

— Дод, не сердись. — опомнился Борис. — но меня злит твоя непоследовательность: сколько раз ты сам возвращался с работы и материл всё на свете!

— Я и сейчас не идеализирую. — Давид снова сел на своё место. — Мне выдают такие тупые ножницы, что я их использую, как щипцы. Когда я включаю наш отечественный фен, он плохо сушит, но хорошо воет, как турбина реактивного самолета — и клиентки в ужасе катапультируются из кресел. Я вынужден покупать импортное оборудование, импортные шампуни и краски, сам, за свои деньги, кстати, за те же чаевые… Мало того, на моей шее сидят еще два бездельника, которые полдня болтают по телефону.

Борис возмутился:

— С какой стати ты должен их содержать?

— Бригада: всё делится на троих. Они делают по полплана, я выдаю по три — в общем у нас перевыполнение…

— Почему ты соглашаешься отдавать свои деньги?

— Существует потолок, — объяснил Давид. — Сколько бы не заработал, больше положенного все равно не получу.

— Я очень старался быть сдержанным, но, прости, не получается! — Борис подскочил к брату и, глядя ему в глаза, выкрикнул:

— Так что же тебя здесь держит?!

Давид снисходительно улыбнулся, как человек, который знает что-то большее, чем другие.

— Я никогда не уеду отсюда.

— Почему?

— Мне очень грустно, что ты задаёшь этот вопрос.

— Но ты ответь. Ответь!

— Есть много важных причин.

— Например? Назови хоть одну, чтоб я тебя понял!

Давид снова улыбнулся, потом помолчал и начал негромко:

— Когда-то в юности мы поспорили с моим товарищем на ужин в ресторане. Я утверждал, что на нашей улице в каждом доме есть как минимум одна квартира, в которую мы можем постучать и меня там радушно примут. Он не поверил — ударили по рукам. Обошли шесть домов по его выбору. Открывались двери, раздавалось радостное: «Давид!.. Давидушка!.. Додик!..» Он проиграл, но в ресторан мы уже не пошли — нас запоили и закормили… — Давид встал и подошел к окну. — Это мой город. Мне здесь хорошо. В этой огромной квартире, в которую мы много лет съезжались, чтобы жить всем вместе. — Толчком распахнул раму — в комнату ворвался напряженный шум улицы. — Отсюда виден Невский. Там моё детство, моя молодость, моя жизнь. Когда я слышу, как им восхищаются иностранцы, я так задаюсь, будто они меня расхваливают… В этом городе все моё, даже Петр на Сенатской площади — он знает все мои увлечения, я всегда назначал свидания рядом с ним… И люди здесь — мои. Когда по утрам я шагаю на стоянку за машиной, мне столько встречных радостно кричат «Здравствуй!» и я так заряжаюсь их доброжелательностью, что буду жить до ста лет.

— А там тебе будут кричать «Шалом!»

— Но уже не те, не те. Знаешь, кто такой эмигрант? Это человек без прошлого. Я не могу бросить своё прошлое ради неизвестного будущего.