Лиса в курятнике

Он расстелил одеяло на земле и уселся рядом с Малкой на скамейку.

— Затылок совсем грязный, — сказала женщина, — упали на спину?

— Возможно, — ответил Дольникер, несколько задетый замечанием, — я с собой парашюта не привез.

Малка стала отряхивать Дольникера щекочущими движениями.

— У вас шея толстая и красивая, — прошептала она в процессе отряхивания.

— Да, у всех моих родственников шея толстая, — сказал Дольникер с гордостью. Он немного приблизился к женщине и обнял рукой ее круглое плечо. Теперь у него не осталось ни тени сомнения в том, что он должен делать. Все было залито лунным светом, все развивалось само собой в лучшем виде…

Малка вздрогнула от прикосновения руки Дольникера, затем закрыла глаза и положила голову на плечо своего рыцаря. Дольникер выяснил, что под халатом у нее ничего не было, и это порнографическое открытие заставило его сердце растаять. Они сидели так некоторое время молча, как два пьяных язычника, поклоняющихся своим богам, в холодном свете звезд…

— Малка, — прошептал Дольникер, — я уже не юноша, моя весна давно прошла, и седина меня покрыла. Однако поверьте мне, что я с первой секунды почувствовал ту необъяснимую силу, что нас связывает…

Сердце престарелого политика забилось от собственных слов. Малка наклонила голову вперед, и ее черная грива растрепалась, а губы чуть приоткрылись.

— Такое чувство посещает человека лишь в самые значительные минуты его истории, — продолжал нашептывать Дольникер, — и я припоминаю, что лишь однажды я чувствовал это так же явственно, как сейчас, в вашем присутствии. Если память мне не изменяет, это случилось, еще когда я был симпатичным и юным. Однажды особо жарким летом Цви Гринштейн пригласил меня в центр партии и спросил, готов ли я взять на себя ведение пропагандистской кампании по увеличению количества членов партии. Вот тогда я почувствовал, что я не просто обычный человек, а птица, стремящаяся в полете все выше и выше. Представьте себе, Малка, я, юный публицист из партийной газеты, и

Цви

Гринштейн

! «Почему

именно я, товарищ Гринштейн? — спросил я со страхом. — Ведь есть же более опытные товарищи!»

«

Дольникер, — ответил Цви Гринштейн, — я знаю, что я делаю!»

И он действительно знал! Всего лишь через две недели я уже заново организовывал партячейки и энергично вел кампанию. В Центре говорили (вы меня должны простить, если я буду воздерживать

ся

от называния имен), так вот — Шимшон Гройдес утверждал, будто я раздуваю штаты. Ничего подобного! Он просто завидовал, что через полтора года я уже был действительным членом Центра партии…

Дольникер сделал короткую передышку.

— Господи, кто бы мог подумать, что сын бедного торговца из Омска так поднимется в Святой Земле? Мой дорогой отец (да будет земля ему пухом!) возлагал на меня большие надежды. Когда другие дети играли на улице, я сидел в комнате, штудировал религиозную литературу и не бегал туда-сюда, ибо был слишком толстым. Однако в то время я был красив, как ангелочек с кудряшками, так что каждому хотелось взять меня на руки и поцеловать в пухленькие щечки. Однако, к глубокому сожалению, я не сумел закончить изучение святых книг, вынужден был прервать занятия в йешиве и направился, не получив полномочий, в раввинат, чтобы репатриироваться в Палестину. Здесь нас ожидали тяжелые времена и изнурительная работа. Рано утром — в синагогу, затем — с полбуханкой черного хлеба — на работу. Может, сегодня это и покажется вам смешным, госпожа, но Амиц Дольникер работал на рынке простым грузчиком. И я горжусь тем периодом физической работы больше, чем премией Иерусалима в области художественной литературы, которую я получил в 1955 году за первый том моих ранних статей. Итак, вернемся к сути дела. На мое счастье, я быстро получил ставку первого служителя при дворе ныне покойного рава Цукермана в Иерусалиме. Заработок был жалкий, но это все же было интеллектуальное занятие, достойное образованного человека. Рав Цукерман очень меня ценил, больше, чем я был того достоин, и усаживал меня за стол рядом с собою. Он был человек очень хороший, религиозный до фанатизма и в то же время духовный лидер, просвещенный и прогрессивный, образцовый сионист до самой глубины души своей. Однажды, должен я вам рассказать, появился при дворе один резник, которому не разрешали дуть в шофар. И вот несчастный пошел к раву и плакался ему:

«Рабби, рабби, — рыдал резник, — почему мне не дают дуть в шофар?»

Рабби ответил:

«Я слышал, ха-ха-ха, что ты не окунался в микву.»

Тогда резник стал оправдываться:

«Рабби, вода холодная, ой, холодная вода.»

Рабби отвечает:

«Ойф калст бласт мен ништ… ха-ха-ха…»

Рабби Цукерман был человеком разумным, да будет ему земля пухом, но я пробыл у него недолго. Я был в то время одинок и решил присоединиться к сионистскому рабочему движению. Позвольте мне с удовлетворением отметить, товарищи, что это было поворотным моментом в истории моей жизни. Я стал писать в партийную газету дважды в неделю. «Поселенчество». В каждой статье я настойчиво повторял свой лозунг: «Поселенчество в земле Израиля!» У нас будет свое, независимое еврейское сельское хозяйство или не будет никакого! И что же? Когда покойный рав Цукерман узнал, что я стал сионистом, он наслал на меня жуткие проклятия и выгнал с тумаками, и с тех пор я зарабатывал как учитель иврита. Уже тогда я должен был все делать сам. В то время я сам основал вместе с Шмуэлем Хонигтортом и Зелигом Кодоровым кибуц Гиват Тушия, но это уже относится к истории нашего национального возрождения. Мы работали на этой каменистой земле, уважаемые господа, как проклятые, ибо все мы принадлежали к школе романтиков, и если бы тогда не умер корректор центрального партийного органа, я бы в этом кибуце пробыл года два. Я не прекращал членства в кибуце Гиват Тушия до одного скандала. Вы бы видели, Малка, как они мне бросались на шею, когда я туда приезжал, и как меня там обожали. Итак, после этого меня вызвал Цви Гринштейн из Центра, как вы помните, и с этого великого часа, товарищи, вот уже двадцать девять лет созидания и труда…

…Дольникер дошел до возраста тридцати пяти лет, на его счету уже было множество деяний и успехов, борьбы, побед и поездок, когда монотонное дыхание Малки прервало на мгновение его карьеру. Голова женщины свесилась в сторону и упала на грудь политика. Дольникер проигнорировал глубокий сон подруги и продолжал лекцию еще четверть часа. Потом устал и он, его веки слиплись и отяжелели, речь сменилась громким храпом…

Дольникер проснулся от панических возгласов Малки.

— Господи! — она вскочила. — Скоро уже солнце взойдет!

Дольникер схватил ее за полы халата.

— Когда мы снова встретимся? — спросил он заплетающимся языком, но женщина странно посмотрела на него и убежала. Да и политик в смятении направился в свою теплую постель. Прибыв на место, он понял, что не может дотянуться до своего плаща, чтобы влезть в комнату. Поэтому он вернулся в шалаш, подождал некоторое время, дабы не вызвать подозрений у Элипаза, поднимаясь по скрипящей лестнице. Когда Дольникер сидел на скамейке, до него донеслись приглушенные шорохи, шедшие из сада, расположенного перед домом сапожника. Любопытный политик медленно подполз к ограде и в свете утреннего солнца различил в тумане два силуэта. Они осторожными шагами возвращались к дому Гурвица…

Это был Зеев, держащий под мышкой одеяло, и маленькая Двора.

Дольникер следил за ними с гневом. Возможно, что и Зеев до утра рассказывал Дворе историю своей жизни? Нет, годов Зеева для этого недостаточно. Дольникер начал понимать, почему его секретарь выглядит днем таким сонным: он по ночам соблазняет девушек!

Политик поднялся к себе, погруженный в тяжелые мысли, и лишь в последнюю минуту удержался от попадания в комнату трактирщика и его жены. Он упал как бревно на постель, измотанный своими яркими воспоминаниями, и тут же заснул.

* * *