Люди из пригорода

Сергей Никшич

Полумертвые души

Люди из пригорода

Украинские волшебные повести-поэмы для взрослых

Богомаз и черт

Что ты, кум, знаешь про Горенку? Да ни шиша ты не знаешь, чтобы хуже не сказать, прости Господи! Явдоху ты разве знаешь, Явдоху, у которой зад, что та тыква с огорода татарина Бахтияра? А Мотрю, Мотрю, у которой не груди, а макитры с белоснежной сметаной… Нет, кум, ты – невежда, и посему молчи, молчи и молча пей, пока злобная твоя супружница не пронюхала, что ты в корчме, – так витийствовал за столом из грубо обтесанных досок деревенский Богомаз Петро Нетудыхата, которого ни за что нельзя было остановить, стоило ему хоть немного промочить горло от уличной пыли.

Впрочем, на его кума, пасечника Степана Хорька, все эти речи не производили ровно ни малейшего впечатления, и он и вправду молчал, но не потому, что был так уж несведущ в тыквах и макитрах, а потому, что опасался, что за ставнями корчмы и вправду притаилась не отличавшаяся ангельской кротостью его половина, от рук которой не раз страдал его пышный чуб, превращаясь со временем в жалкое подобие казацкого оселедца.

А Петро разошелся не на шутку – не легко ему было весь день молча сидеть в своей хате за святыми образами, которые с немым укором взирали на его несколько расплывчатую от чрезмерно близкого знакомства с зеленым змием обличность.

– Нет, ты мне скажи, скажи как куму и брату, другу своему сердешному – знаешь ты Явдоху или нет?

Вопрос этот поверг его собеседника в трепет, потому что от одной только мысли, что ответ может быть услышан свирепой его половиной, шпионившей за ним денно и нощно, остатки его чуба начали ныть как от зубной боли, и поэтому он от греха подальше свалился на пол, устланный остатками когда-то цветастой ковдры, и захрапел, давая понять, что куму ничего из него вытянуть не удастся.

Надо заметить, что интуиция Хорька не подвела, – за ставнями и на самом деле притаилось изогнутое в дугу, шваброобразное тело его половины, увенчанное, словно набалдашником, длинной, под стать худосочному телу головой. Со сверкающими от гнева глазами и щелкающими зубами, с копной сбившихся в паклю волос, заправленных по этой причине под очипок. Признайся только Хорек, что не раз любовался, правда, на расстоянии, теми прелестями, про которые на всю корчму ораторствовал подвыпивший кум, и кто знает, что осталось бы к утру от казацкой чуприны любвеобильного пасечника да и от него самого.

Ситуация эта позабавила черта, который пробегал в темноте мимо желтых окон корчмы, размышляя, как бы поскорее ввести кого из православных в искус или просто вытворить какую подлость, чтобы похвастаться потом перед своей хохотуньей-чертовкой.

Недолго думая, черт подскочил к Параське, так прозывалась супружница Хорька, раздвинул стены корчмы и втолкнул ее внутрь да так, что она свалилась прямо на своего муженька, у которого при виде ее оскалившейся пасти чуть не сделался удар. Чтобы было еще смешнее, он сдвинул опять стены и запер корчму снаружи – благо ключ торчал в двери, – и не особо вслушиваясь в раздавшиеся грохот и вопли, заспешил по хорошо ему известным закоулкам, прикинувшись заблудившейся черной свиньей.

Впрочем, сотворить гадость черту на сей раз не пофартило, потому что Хорек ни в чем дурном в этот вечер замечен не был, а к тому же и он, и кум быстренько догадались упросить Параську усесться с ними за стол, заказали еще горилки и так грустно и тоскливо спели Параське «Песню про ридну матир», что та прослезилась и сказала, что все им прощает, хотя они и так ни в чем виновны не были.

Не прошло и нескольких часов, как им удалось излить друг другу душу, а в природе к тому времени наступило блаженное успокоение, как только в Украине все затихает, когда благовонная ночь опускается на грешную землю и светильник-месяц, кокетливо изгибаясь, всплывает на фиолетовом небе, чтобы запоздалые парочки и гуляки не заблудились по дороге домой, и наша троица, пошатываясь и обнимаясь, встала наконец из-за стола и зашагала по пыльной улице. Пробегавшую мимо свинью Богомаз хотел было пнуть ногой, чтобы направить ее на путь истинный, но та так взглянула на него зеленым глазом, что нога у него покрылась гусиной кожей, и тот, крестясь и одновременно чертыхаясь, вернул ногу в исходное положение и, покрепче обняв Параську (благо кум ничего не замечал), зашагал дальше, заставляя себя изо всех сил не оборачиваться и не смотреть на свинью.

Придя домой – его жалкая хата постепенно врастала в землю по соседству с пышным строением кума, – он разложил вокруг постели образа, перекрестился и с чувством выполненного долга безмятежно заснул.

Черт, впрочем, затаил обиду на Богомаза, которого и так недолюбливал за святую его работу, и всю ночь, бегая свинья свиньей по Горенке, размышлял о том, как его подкузьмить. К утру, когда проснувшиеся петухи уже готовы были возвестить своими хриплыми, как после доброй попойки, голосами о том, что пора уже наконец продрать глаза и выгонять на улицу скотину, чтобы деревенские пастухи увели ее на пастбище, черт наконец сообразил, как ему быть, и потирая когтистые свои конечности, заскакал, топоча копытами, в лесную чащобу на совещание с чертовкой.

А солнце, как всегда, ласковое и невинное, встало над широко раскинувшейся Горенкой, над озером и кладбищем с древней часовней, приласкало своими лучами покрасневшую будто бы от стыда клубнику, послало солнечные зайчики заспавшимся шалунам и нырнуло за тучу, чтобы не спалить весь этот райский, притаившийся в лесу, за стольным градом, уголок.

Богомаз, впрочем, спал, и сон его был, словно мягкая вата, – он окутал его пеленой, сладостной и спокойной, из которой так горько выходить в этот полный тревог мир, но все на свете имеет свой конец, и Петро наконец пробудился и выпорхнул из сна, словно бабочка из куколки, размышляя, приснилось ли ему, что Явдоха и вправду ведьма, как о том судачат деревенские кумушки, или он наяву копал у нее в огороде для самого себя огромную яму, чтобы улечься туда на веки вечные. Так ничего и не придумав, он решил, что сон был дурацкий и не в руку, и решил отправиться опять-таки к Явдохе, потому что она была большая мастерица на: всякого рода рассолы и как никто другой умела утешить боль в затылке и наговорить столько приятных слов о его искусстве, что время словно застывало на месте, как прозрачный шар, присыпанный сахарной пудрой.

Пока Петро собирался отправиться к Явдохе и для этого всячески причепуривался и даже чистил зубы, черт в глухой чаще щелкал своей козлиной челюстью орехи, которыми его угостила чертовка, и заранее предвкушал, в какой конфуз введет сегодня же ненавистного ему Богомаза.

Петро тем временем плелся по деревенской улице к Явдохиной расписанной им самим картинами и длинношеими лебедями хате, проклиная боль в затылке, и того, кто изобрел горилку, и того, кто ее продает честному народу, одним словом, всех подряд. Он настолько увлекся своими словесными выкрутасами, что совсем позабыл о барышнике с Андреевского спуска, который должен был приехать к нему за новой партией икон, которые он всучивал как антиквариат растаявшим на киевском солнышке иностранцам.

Но вот наконец показалась и хата приветливой Явдохи. Хозяйка собак не держала, чтобы не отпугивать гостей и не давать повод сплетням, и Петро уверенно толкнул незапертую калитку и браво, почти не пошатываясь, зашагал по тропинке между двумя рядами уродливейших астр, посаженных почему-то вперемежку с дикими розами. В конце тропинки обнаружилась массивная дверь, такая мощная, словно за ней располагалась не деревенская хата, а отделение выросшего, как гриб после дождя, банка, норовящего с первых шагов пустить пыль в глаза простодушному клиенту. Такую дверь уже ногой не пнешь, как бедняжку-калитку, и Петро чинно застучал по ней костяшками пальцев. За дверью, впрочем, царили полная тишь и торичеллиева пустота, от которых веки сразу наливались свинцом и тело начинало хотеть лишь одного – рухнуть, где придется, и забыться до захода солнца. Петро еще раз постучал. На этот раз, к его удивлению и радости, дверь бесшумно распахнулась настежь и за ней показалась босоногая, улыбчивая Явдоха в сорочке, сплошь покрытой вышивками, и в белоснежнейших юбках под кокетливой, чуть подоткнутой плахтой.