Вопрос чести

— Но ведь и ты тоже прочитал его, — констатировала синьора.

— Чисто случайно, — уточнил муж.

Не хочешь ли ты сказать, что и я, постоянно читающая этот журнал, принадлежу к названной тобою категории псов и свиней! Неизвестно почему, но синьоре так и хотелось затеять ссору с мужем.

И поскольку, наоборот, адвокат не испытывал такого желания, то он тут же попросил прощения у жены, и, после чего продолжил: Во-вторых, хотя бы только потому, что никто, повторяю никто из присутствующих, не сделал даже минимального намека на кого-нибудь из этой тройки. Ибо: а) Я что-то не припомню, чтобы за женами Ланцаротты, Риверы и Фавары водились какие-либо грешки; б) если бы даже это имело место, то все мы — джентльмены; обо мне вообще не может быть и речи; в) если кто-то захотел бы объявить себя рогоносцем, он вправе сделать это, точно также как я свободен позабавиться над этим случаем…

— Это именно то — заметила синьора, — над чем ты, как раз, и собираешься позабавиться.

Взбешенный тем, что жена его прервала как раз в тот момент, когда он находился в пылу детального перечисления обстоятельств, в чем он был самым настоящим маэстро, адвокат повысил голос: — Да, именно над этим я и хочу позабавиться…

Если же у тебя есть на этот счет какие-то соображения, по причине которых я не имею права позволить себе такого удовольствия, назови мне их! Весь его вид говорил, что он не на шутку рассвирепел.

— Негодяй! — негодующе воскликнула синьора; после чего она бросилась к себе в спальню и заперлась там на ключ.

Адвокат тут же пожалел о происшедшей стычке с женой и не столько из-за того, что обидел жену, а сколько из-за того, что нарушил свое собственное спокойствие; ибо сейчас, после этой стычки, вспомнилась ему одна старая история, при одном только воспоминании о которой, душа его переполнилась беспокойством, сомнениями и страхом. История эта касалась короля норманнов, Вильгельма, предписывавшего всем рогоносцам королевства носить капюшоны, для того, чтобы отличаться от тех, кто не был ими; нарушившим указ, грозил штраф в сто унций; один муж, ревностно соблюдавший все законы, попросил жену честно признаться должен ли он носить этот остроконечный капюшон или же нет, чем вызвал со стороны жены самые решительные протесты и уверения в том, что на свете не было ни одной женщины, оберегавшей более честь своего мужа, чем она. Но, когда достопочтенный муж, ободренный ответом жены, уже было собирался выйти с непокрытой головой, та задержала его и посоветовала ему, если он в ней сомневается, то может на всякий случай не упустить случая и примерить тут же на себе капюшон, дабы получить ответ на поставленный вопрос.

«В конце концов, что может знать муж?», — подумал адвокат и при одном только воспоминании обо всей этой литературе полной женского коварства, измен и дьявольских ухищрений, ему сразу же стало жалко себя; возникшему чувству он отдался с отчаяньем слепца, (такое сравнение молнией сверкнуло в его мозгу), сетующего на свою нелегкую долю. На самом деле, у него было такое ощущение, как если бы он очутился в условиях физической слепоты, тягостной вдвойне из-за того, что для него было покрыто мраком абсолютно все — годы, прожитые его женой, до знакомства с ним, время, когда он оставлял ее одну, свобода, которой она пользовалась, чувства, которые она реально испытывала, тот мир, в котором она жила. «Без философии тут не обойтись», — подумал он про себя; и тут же ее нашел в облике Марка Аврелия, благородном и непреклонном перед незнающей границ, вызываю-щей наготой Мессалины; так как, по причине известной разве что господу-богу, он вдруг решил, что Мессалина была женой Марка Аврелия, и, что тот стал философом лишь только затем, чтобы научиться владеть собой во время различного рода супружеских неурядиц.

Философия витала в городском обществе весь вечер. Там же находились судья Ривера и адвокат Ланцаротта, плохо разыгрывавшие, что было заметно по окраске их лиц и беспокойно мечущимся глазам, этакое безразличие; да, что там и говорить, желающих скрыть свою озабоченность, опасения и страх было хоть отбавляй. К ним можно было отнести и адвоката Вакканьино, при все том, что он выгодно отличался от других тем, что среди родственников его жены мог назвать только кузена, жившего в Детройте, и ни разу не показавшегося у них в городке, и тетку, монашку-затворницу.

Строительный инженер Фавара, сделал все возможное, чтобы рассеять тревогу своих горожан. Едва оставив городское общество, он тут же бросился со всех ног домой, чтобы учинить жене подробнейший допрос, и, если потребуется, то не остановиться даже перед рукоприкладством. Но так как его жена отрицала, и отрицала отчаянно, свою вину и причастность к этому письму, Фавара решил, что у него нет иного выхода, как отправиться немедленно в Милан, отыскать святого отца Луккезини, и вынудить его показать ему это злополучное письмо.

На тот случай, если святой отец Луккезини не захочет вдруг договориться по — хорошему, он прихватил с собой в кармане пистолет. Обеспокоенная этим, жена сразу же после отъезда мужа позвонила инженеру Базико, чтобы тот спас своего друга и компаньона от ужаснейшей беды. И инженер, будучи настоящим другом, помчался в аэропорт Катании, быстро прикинув в уме, что Фавара, выехавший поездом, (в этом его заверил начальник станции), сможет добраться до Милана только на следующий день. Также из дружеских побуждений, прежде чем уехать, он проинформировал доктора Милителло, а через того и завсегдатаев городского общества о своем решении совершить столь деликатную и секретную миссию.

Вот почему теперь каждый пытался увязать свои философские рассуждения непосредственно с поступком Фавары, называя подозрения, так бурно нахлынувшие на Фавару, как необоснованные, но в тайне желая, чтобы они подтвердились. Дошли даже до того, что хором объявили, что письмо было послано каким-то чокнутым из Мадды, решившим таким образом заварить кашу в городе; и что было просто немыслимо, чтобы подобный легкомысленный поступок могла совершить синьора.

— Если только я найду, кто это сделал, — заявил профессор Коццо, — я намылю ему шею; бог тому свидетель!

И так как Коццо был холостяком, все удивились его словам.

— А тебе-то, какое дело до всего этого?

— Позвольте уж это мне знать одному, — ответил Коццо, ударив нервно кулаком правой руки по ладони левой. А волноваться ему было от чего: он назначил свидание, первое в своей жизни, синьоре Никазио, в одной из гостиниц областного центра; но синьора неожиданно отказалась от встречи. Сославшись на то, что никак не могла сказать мужу, что едет одна в город, сделать обычные покупки, поскольку тот за столом был на редкость неуступчив, в дурном расположении духа и крайне подозрителен.

Поведение Коццо вызвало новую волну всевозможных догадок и предположений, по-прежнему сдержанных и затаенных. Что же касается маэстро Никазио, который присутствовал при этом, то у него в памяти сразу же всплыло то памятное карнавальное торжество, на котором его жена почти весь вечер танцевала с Коццо, (и то, что они с женой дома затем сильно поссорились).

Одним словом, тот вечер кое-кому показался слишком длинным, а некоторым — слишком коротким.

Как обычно, вечером, адвокат Дзербо лег в постель раньше жены. С этим письмом день у него выдался особенно тяжелым: повсюду, в суде, в городском обществе, и прежде всего в своей собственной душе, ему приходилось бороться с противоречивыми чувствами — негодованием и жалостью, любовью и обидой. В отличие от других, он знал всё, и знал всё уже давным-давно.

Он взял книгу и открыл ее на закладке. Прочитал несколько страниц; между тем, что он читал, и его мыслями, зияла огромная пропасть; мысли его были в полнейшем беспорядке.

Когда он оторвал свой взгляд от книги, он чуть было не испугался, увидев пред собой нагую жену, которая, подняв руки к верху, натягивала на себя ночную сорочку, полностью застилавшую ей лицо. Момент показался ему вполне подходящим для того, чтобы спросить безразличным, спокойным голосом — Ты зачем написала письмо святому отцу Луккезини?