ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ

Тот не слишком изменился, хотя и был женщиной.

На сей раз не приходилось сомневаться: узнавание было взаимным. Женщина катила коляску, в которой гулил новорожденный Семашко, и лукаво смотрела на Йохо. Подключилось правое полушарие, и Фалуев увидел обрюзгшую, свиную и совершенно зрелую физиономию, проступавшую сквозь младенческие черты.

Йохо зажмурился. Он решил, что сошел с ума, не совладав с нагрузкой.

Когда он вновь распахнул глаза, мать и дитя уже удалялись. Йохо, не отдавая себе отчета в действиях, запрыгнул в троллейбус и доехал до Знаменской площади, где вышел и поспешил в метро. Дитятковский не отставал; на лице, лишившемся очков, застыла подслеповатая и угодливая тупость. Пересекая проспект, Йохо налетел на жаркого. Этот и вовсе почти не изменился - вернее, та его часть, что соответствовала Илье Иванову. Теперь, существуя совсем отдельно, новоявленный Иванов куда-то бежал; за ним, пыхтя, вышагивали Ягода и Луначарский, два разнояйцовых близнеца лет пятидесяти. Все трое, едва заметили Фалуева, оглушительно расхохотались и помахали ему пухлыми руками.

– Я вас проклял! - Йохо остановился, обтекаемый пешеходами.

Кто-то покосился на него, кто-то выругался. Иванов что-то сказал сопровождающим, и те продолжили путь без него; сам он задержался, вернулся к Фалуеву и с нескрываемым торжеством объявил:

– А там рассудили иначе!

На слове "там" он указал пальцем в небо, но тут же плюнул, и указал себе под ноги; насмешливо приложил руку к шляпе, ускорил шаг и вскоре присоединился к своим спутникам. Промелькнул французский мальчик Селестен, сопровождаемый волжским купцом. Померещился Курдюмов, который прошлепал мимо большой волосатой жабой - но нет, это был всего-навсего безногий инвалид, остервенело ударявший оземь дощечками, которые завернул в страшные тряпки. Дико взревел рассерженный белый фургон с оранжевой надписью "Служба Аварийных Комиссаров"; Йохо очнулся, посмотрел на светофор: зеленый человечек давно как сменился красным.

Поминутно озираясь, Йохо вбежал в вестибюль метро. Быстро миновал контроль, махнув пенсионной книжечкой и не слушая, как в спину ему бились злобные звуковые волны, зычный рык:

– Я не видела, что у вас внутри!!…

Йохо повел плечами, и голос ржавой леди переключился:

– Вставляйте! Я вам что говорю? Вставляйте!… - Было слышно, как кто-то бьется и стонет, запутавшись в турникете.

Стоя на эскалаторе, Йохо поднял воротник и пробубнил в шарф, чтобы никто не расслышал:

– Что происходит?

– Они вернулись, - почтительно отозвался Дитятковский. - В новых телах. Младенцами. Взрослыми. Животными. Травой. Песком.

– Почему же они помнят?

– Так угодно судье. Помнит ли ветка слетевший лист? Новый вырастает тем же, на том же месте, и все-таки он - другой.

– Зачем же я судил! - взвизгнул Йохо, напрочь забыв, как еще недавно убеждал Яйтера считать себя эмиссаром. Ему немедленно сделалось стыдно из-за нарочитой, театральной нелепости этого заявления, возвестившего падение аморального, заблудившегося персонажа.

Даже Дитятковский смущенно промолчал.

Йохо дождался, когда спуск закончится, шагнул под своды станции - грязные, как мыльная пена вперемежку с седыми лохмами. Чуть в стороне раскачивалось юродивое, бесполое существо, возбуждавшее усталую жалость; оно протяжно и безостановочно исполняло Интернационал. Каждое слово попадало в точку. "Никто не даст нам избавленья - ни бог, ни царь, и не герой" - и в самом деле, мимо поющего существа шло очень много даже не богов, а Богов, царей и героев, хотя бы ролевых и считавших себя таковыми. И никто не давал ему избавленья. Существо заправилось воздухом и вострубило: "Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!" И опять угадало, ибо его голова, хотя и была слабовата, сообразила выставить ручку, червеообразно перебиравшую пальчиками в надежде, что туда что-нибудь положат.

"Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов!…"

Он и встал, этот мир - на колеса инвалидной коляски, толкаемый сутенером; восстал и двинулся, проклинаемый встречными.

"Кипит наш разум возмущенный… И в смертный бой идти готов!…" - вероятно, и это соответствовало истине, ибо никто не знал о действительном состоянии разума существа. Пожалуй, он вправду кипел, расцветая опасными пузырями, и мог в любую секунду отправиться в смертный бой, потому что кипучему разуму может явиться любая мысль при пустой, содрогающейся ладошке.

…Редкие паузы - когда забывались слова - существо заполняло невнятным и ворчливым, упреждающим бормотанием.

– Объясни, - приказал Йохо, не замечая и не слушая существа.

– Что объяснить? - спросил Дитятковский.

– Почему они здесь.

– Потому что они малые и нареклись великими.

– Я думал, это про богатых и бедных, - пробормотал Йохо упавшим голосом. Он шагнул в вагон, прошел к дверям, прислоняться к которым не разрешалось, и прислонился. Он еще глубже уткнулся в шарф, стараясь не привлекать внимания.

– Напрасно. Писали не для полных дураков. Увольте от банальностей.

В тоне Дитятковского впервые обозначилось некое подобие злорадства. Он переживал остаточные земные эмоции. Он вился между пассажирами, заглядывая в их косые, озабоченные глазки. У последнего, к кому он прилип, оказался искусственный глаз и зубочистка во рту; Дитятковский отразился излишне отчетливо и отлетел, напуганный отражением. Он напоролся на газетный лист, пронзил статью, растянувшуюся на целый криминальный разворот: "Трусы-"неделька" от мертвых минетчиц"; солидный господин в очках продолжил чтение сквозь Дитятковского, который ему ничуть не помешал.

– Пушкинская, - признался поезд.

Фалуев вышел и стал подниматься.

– Что ты сказал? - Ему казалось, что между репликами прошло не больше секунды.

– Я молчу, - ответил не то Дитятковский, не то машинист; два голоса слились в голове Йохо и стали одним, с тоненьким швом на стыке.

– Бог не может так поступить, - категорически заявил Йохо.

– Имеете уши, да не слышите, - отозвался Дитятковский, с недавних пор неплохо осведомленный в загробных тайнах. - Он взял на себя все - это и есть грехи мира. Вы спрашиваете: кто виноват? Бог отвечает: Я. Он отвечает две тысячи лет.