Ужасный ребенок

Приглашая ее перед грязевыми ваннами в ресторан на вечер, он посмотрел на нее очень многозначительно и сказал, что этот день особенный, что сегодня они многое должны понять. Боже, как он взял ее под руку, когда они выходили из столовой... Нет, нет, нет, нужно быть смелее, нужно обо всем написать Пете. Это будет по крайней мере честнее. И написать сейчас же.

«Чуть не забыла, — вывело перо Сундуковой, — вчера в третьей палате у Шуры из Подмосковья украли «платформы» и две кофточки. Все грешат на электрика, который предлагал кофточку сестре-хозяйке за пять рублей...»

Тут мысль Сундуковой вновь вернулась в сегодняшнее утро. Как он говорил... Тихим, но таким проникновенным голосом: «Не пугайтесь, Клава... Но я должен встретиться с вами наедине. Приходите одне, без напарниц. Я знаю, что вы не поняты в вашей жизни, и, быть может, я один способный разделить ваши чувства...»

Не понята! Как это верно, вздрогнула Сундукова, прижимая к вискам похолодевшие пальцы. Да, Петр не понимал, не понимает и не поймет. И нынче она просто должна раскрыть ему глаза на все.

«Ты даже не поймешь, — сильно налегая на авторучку, написала Клава, — как подешевели здесь фрукты. Представь, что абрикосы стоят всего 60 копеек за один кг. Я купила четыре кг и завтра отправлю посылку, хотя боюсь, что фруктовых посылок не принимают...»

«Не то, все не то», — с ужасом подумала Клава и быстро приписала: «Персики здесь тоже очень дешевые, а винограда пока нет. Если будут груши, наверно, привезу с собой».

«Куда привезу?» — смятенно задумалась Сундукова. И только тут с мрачным, сатанинским отчаянием поняла, что находится на роковой черте, на грани решения, которое перевернет всю ее жизнь, их жизнь. «Сегодня или никогда», — решилась она и добавила: «Дынь и арбузов не будет, но грецкий орех, а также алычу я куплю обязательно».

«Все! — поняла Клава. — Я пропала». «А картошка молодая почти задаром, на рынке полно моркови, петрушки и сельдерея...» И рука Сундуковой твердо начертала на линованном листочке: «Также передай привет тети Лиды, Боре и Манечке. Целую, ваша Клава».

Она послюнила конверт и написала адрес: «Заречная, 7, Петру Сундукову». Ну и фамилия, с негодованием осознала Клава в первый раз за совместное существование. И еще, представляясь новым знакомым, он делает ударение на втором «у». Так пусть же...

Клава взяла конверт, посмотрела на себя в зеркало, глубоко вздохнула и отправилась к почтовому ящику, что висел у столовой.

Она шла медленно, как идут к пропасти. «Батюшки, — пронеслось в ее голове, — но ведь это произойдет сегодня!» Что «это», она не знала, но что-то должно было произойти. И пускай, пускай. По крайней мере Вадим Николаевич знает ей цену. Как он сказал ей? «Вы, Клавочка, необыкновенная женщина».

— Сундукова! — сильно упирая именно на букву «о» в последнем слоге, закричали из канцелярии. — Вам письмо. Пляшите!

Чувствуя, как слабеют ножные мускулы, Клава потопталась, ничего не соображая, перед голубенькой канцелярской террасой.

— Нет, гопака, — умирая со смеху, требовала девчонка-делопроизводитель. — А вы — шейк...

— Дайте, дайте же! — твердым, злым голосом сказала Клава и вырвала конверт.

Словно долгожданную добычу, она отнесла письмо к скамейке под седым гипсовым физкультурником и присела.

«Приветик!» — писал Петр. Клава прочитала первое слово и принялась разглядывать жирный восклицательный знак после этого ужасного, невыносимо пошлого слова. Что-то кольнуло ее за диафрагмой. «Мы с Сережкой живем ничего себе, чего и тебе желаем, — сообщал Петр. — Вчера смотре...»

— Письмецо получено? — сказал над самым ухом знакомый вздрагивающий баритон. Клава увидела Кубизьмова, который затаился под гипсовым дискоболом. — Что же пишет ваш благоверный?

— Выиграли, — глухо сказала Клава. — Выиграли наши у «Изолятора». Со счетом два ноль.

И заплакала.

Лопни мои глаза

Твердым шагом молодой и очень голодный Александр Юрьевич Катов шел в гости к супругам Мериным. Он был тайно влюблен в хозяйку дома, и к тому же хозяин обещал показать новую пластинку певца Маркарони. Вообразите себе гнев и отчаяние Александра Юрьевича, когда продолжительные звонки в квартиру Мериных не возымели никакого действия.

Катов уселся на дворовой скамейке и злобно стукнул по принесенному с собой торту «Мичуринский», за два двадцать. Затем он взглянул на окна Мериных и обомлел: в квартире кто-то был. На занавесках реяли неясные зарницы, по стенам металась кошмарно увеличенная птичья тень.

«Не пожар ли?» — с вожделением думал Катов, несясь по лестнице, рисуя себе картину, как вот он, элегантный, немного обгоревший, выносит полузадохнувшуюся декольтированную Мерину к беседке...

Оказалось, что не пожар. Хозяин открыл на стук и сказал:

— А, это ты, Саша... Ну, входи, входи... Мы забыли предупредить, что звонок не работает.

Мерин больно взял гостя за руку и повел в комнату, причем по дороге Катов дважды ушибся — о стеллаж и еще обо что-то.

— Ух ты, — потирая ногу, молвил Катов, увидев свечи, жирно оплывшие на столе. — Шикарно!..

Хозяин со сдавленным стоном ринулся поймать на лету восковую сосульку, падавшую в сардины, но не поймал и разбил бокал.

— Как говорится, к счастью, — пробормотал Мерин. — У, зараза, опять каплет... Видишь ли, повинуясь велению, как говорится, прогресса, мы решили устроить вечер при свечах... Су ле туа де Пари, одним словом. Милочка! Гости пришли.

Из кухни раздалось как бы ниспадание Ниагары. Громко шлепая по полу, вошла, будучи босиком, разлохмаченная хозяйка.

— Извини, Саша, пожалуйста, — сказала она, угрожающе держа на весу мокрую тряпку. — Сейчас вытру кухню и приду.

Катову показалось, что на красивом, бледном лице хозяйки темнело большое пятно. Кроме того, супруги говорили такими голосами, будто перед этим украдкой налили друг другу по рюмке яду.

— Не таи, — взволнованно прошептал Катов. — Что случилось? И почему в коридоре тоже свечи? Веление прогресса? Ой, и на кухне! Я смотрю, у вас потек холодильник...

— Ну, так уж и потек, — кокетничала Мерина, стараясь выжать тряпку таким образом, чтобы попасть на гостевы брюки. — Так уж и потек... Идите... Идите в комнату... О, ч-черт... Это так романтично — ужинать при свечах... Жаль только, радиола испортилась, Маркарони не послушаем. Правда, хозяин? — с тихой яростью крикнула мадам. — Мойте же руки!

— Слушай, — сказал Катов, ударяясь о раковину умывальника. — Я все понимаю: романтика, туда-сюда... Но почему и в ванной темно? Признавайся, если не умеешь чинить пробки, то сейчас мы мигом, раз-раз! Ты зубы не заговаривай — Маркарони, Макарони...

— Ладно. — Хозяин зажег электрофонарь и направил белый луч прямо в глаза гостя. — Я скажу, но прежде дай честное слово, что никому ни полслова... Э-э, нет, нет! По глазам вижу, что...

— Да отведи ты свет, слышишь? Ну, лопни мои глаза, разорвись пополам моя печень, если проболтаюсь.

— Ладно, слушай. — Мерин потушил фонарь. — Подруга жизни не удосужилась заплатить за свет. Нагорело — ужас!.. А людоеды из Горэнерго отключили счетчик. Постой, постой, куда же ты? А шампанское... Шпротов тебе, змею, купили...

Он пытался задержать Катова, да впотьмах цапнул пустой воздух, а когда зажег фонарь, было уже поздно...

Гость мчался к телефону-автомату. Чувство голода, унизительно мучившее его с утра, уступало место чему-то большему, светлому. Как обычно, в первой будке трубка вырвана с цепью. Дрожа, Катов ввалился в другую и гнущимися пальцами стал поворачивать скрежетавший диск.

— Мария Азефовна! — задыхаясь, крикнул Катов. — А, чтоб тебя... Не соединяют... Мария Азе...

— Я слушаю вас, — ледяным контральто повторяла Мария Азефовна. — Говорите громче, я ничего не слышу.

Катов догадался и начал говорить в слуховую часть — крикнет и снова прижмет к уху, крикнет и оторвет с ловкостью жонглера: