Клуб друзей китайского фарфора

Сколько сегодня случайных встреч, разъяснял Никита, я с Максом случайно встретился, я с Верой случайно встретился, а с Верой мы не виделись тысячу лет, мы в детстве рядом на горшках сиживали, очень близкими были соседями, а потом раскидала судьба в разные стороны.

Месяц миновал. Шагая по главной улице (все та же слякоть, грязь скомканного, свалявшегося снега), я вспоминаю, как мы провели тот вечер, я отчетливо припоминаю, что Вера, точно определив направление наших помыслов, поспешила с нами расстаться, но я не отпустил ее, пока она не согласилась на встречу со мной в ближайшие же дни. Я вырвал у нее признание. Она согласна. Ей доставит удовольствие встреча со мной. Не случайная, в условленном месте. Я легко узнаю ее: она будет держать в руке персик. Девушка с персиком. Никита вряд ли понимал, о чем мы толкуем. Вера ушла, топая по тротуару тяжелыми подметками, мы с Никитой вернулись в погребок и с неизменным хересом в руках смотрели в запыленное оконце над нашими головами на других женщин, сновавших по улице, и Никита был влажен, как пивная бочка. Странно, фантастически был пьян мой друг, клонило его к земле, и он, чтобы сохранить равновесие, растопыривал руки и даже действительно кружил и вертелся над полом словно бы птицей. Месяц спустя та же погода, за которую ломаного гроша не дашь, и та же жизнь, в памяти которой еще не изгладились мои юношеские разочарования. Я шагаю по главной улице нашего знаменитого города. Я помню, как захмелевшей птицей жил рядом со мной мой легкомысленный, всегда и во всем неправильный, сбившийся с пути истинного друг. Он пускающим слюни, подремывающим лепетом жаловался на судьбу, на легавых, от которых без должного смирения терпел вечное гонение. Нас выставили из погребка подышать свежим воздухом, и мы слонялись по городу, зажигавшему вечерние огни, пили, что где подворачивалось под руку, а утром я явился в отдел, где был начальником Худой, с распухшей головой и распухшими, влажными, как у Никиты, глазами. В тот день я ничем не оправдал возлагавшиеся на меня в этом средоточии учености надежды, голова у меня была как у утопленника, как темный гибельный лабиринт, и я не сделал никакого научно значимого открытия, только знай себе думал о Вере как о спасении, мечтал, что она бросит спасительную нить в непроглядные провалы, по которым я брел. На щеке моей написала она номер своего телефона. Худой прочитал и задумчиво молвил: что ж, позвоните. Я и позвонил. Пошутил кто? спросил Худой, все еще рассматривая на моей щеке Верину памятку. Девчонка одна, вчера познакомился, обещала прийти с персиком, ответил я небрежно. Худой ухмыльнулся. И он когда-то был молод. Я уговаривал Веру встретиться сегодня, сегодня же, а она что-то прятала от меня в своей жизни и не торопилась согласиться, но я настаивал исступленно, одержимо, так что и Худой не выдержал и крикнул в трубку: соглашайтесь, девушка, и персик не забудьте! Веселая была минутка. Мечта о приключении с Верой удаляла меня от верной жены Валечки, ждущей дома с ужином. Встретились, и Вера протянула мне персик. Я положил его в карман, отдам профессору Худому, моему помощнику в делах любовных. Я целовал Веру в парке на скамье, я изливал перед ней душу и видел, что нравлюсь ей, и я тоже кое-что прятал от нее в своей жизни, я прятал Валечку, которая весьма многое для меня значила.

Нет, не извилины ворочаются и трепещут в моем мозгу, когда я думаю о Вере, а сверкают спицы быстрого колеса. Я жив, я бодр, я, ей-богу, почти доволен собой, я при деле, я перспективен, я шагаю по главной улице мимо витрин и зашторенных окон ресторанов, сознавая, что сегодня я отлично потрудился, что у меня есть жена, которая присмотрит за домом, если мне вздумается недельку-другую поваляться на золотых песках Болгарии. Пора Вере отбросить ложный стыд. Нормы морали не для того придуманы, чтобы непременно их нарушать, но и не для того, однако, чтобы перегружать и отуманивать ими свою голову. Пришла пора отдаться мне сполна, как в этот тихий час миллионы женщин по всей земле радостно и жадно отдаются миллионам мужчин. Поторопись, Вера! Может статься, завтра ты узнаешь, что я изменяю тебе с женой Валечкой, ради которой бросил грубую, скандальную Раю, а узнав, в негодовании побежишь от меня прочь.

Повстречаться бы сейчас с миленькой! Желаю видеть Веру, а вижу - пока еще в отдалении - нелепую, карикатурную фигуру Суглобова, знакомца по школьным годам, школьного козла отпущения, бедного недоумка. Как только такого держали среди нас, полноценных и приличных? Я, пока он меня не заметил, сворачиваю в магазин, занимаю очередь за сыром или колбасой, мне все равно, лишь бы меня этот тип не заметил, и вдруг вижу, что нет ни колбасы, ни сыра, где продукты? вспыхиваю я, недовольный, выражающий недовольство народных масс, а на прилавке лежат только жалкие сморщенные кусочки какого-то фарша, я напрягаюсь и делаю вид, что они-то мне и нужны. Но вдруг я вижу, что в магазин входит Суглобов. Такого и в магазине терпения не хватит терпеть. Он направляется прямо ко мне.

- Стою за фаршем, - растерянно говорю я, жалобно блею.

Он смеется, словно в том, что я стою за фаршем, заключается нечто комическое. Что поделаешь, беру фарш, а прохвост-недоумок не отстает, делится со мной какими-то соображениями, ничего не поделаешь, я беру конфет - как если бы для Веры, на худой конец для Валечки, а он развивает какие-то идеи, на нас оглядываются, он в полном бреду, я начинаю чувствовать, что почва уходит у меня из-под ног, я уже как-то даже слаб и беззащитен и беру водку, что поделаешь, я, горе мне, эту водку выпиваю, я становлюсь пьян и весел, жизнь полна неожиданностями, и я простодушно смеюсь.

***

Нежная душа Никиты, к ней взываю и о ней пою. Сочинял мой друг романсы...

Ей-ей, рожден и взращен я на стогнах городских...

А жили-были на свете белом славные пареньки, мальчишечки, юноши, Петенька и Захар, оба стояли на пороге большой жизни, по семнадцать им стукнуло, а были они как дети, зачитывались Фенимором Купером, сядут, бывало, в ящики, в какие-нибудь вместительные картонки и изображают танковое сражение, попукивают, порыгивают, мол, большое движение, большая стрельба; оба романтически мечтали о приключениях, глядишь, им уже тридцать шесть на двоих, а они все равно ребячатся. Жили бойко и не ведали, что в одном с ними городе обитает удивительный человек по имени Никита.

Вышел я из дома праздно, продвигаюсь недалече,

Вижу там киоск унылый, рядом с ним большое вече.

Водку пьют, руками машут.

Мимо я прошел, не залезши в эту кашу.

Ну, скажем, поэма это. И поется в ней про любовь. Ты ведь знал любовь, Никита,

я говорю "знал", т. е. в прошедшем времени, потому что ныне ты как бы отошел от женщин и от всего, что связывается с ними в нашем воображении, ну как если бы отпал от веры, понимаешь, это похоже, не одно и то же, конечно, но имеются черты сходства, а результат тот, что теперь женщины тебя мало волнуют и вследствие этого ты вообще как-то растерял интерес к жизни, потому что женщины, говорю я, большой стимул, немалое подспорье, а ты себя их помощи добровольно лишил, и ты уже не тот, что был прежде, и хотя твоя душа сохранила нежность, это уже, скорее, даже некое выражение привычки быть добрым и отзывчивым, а не мировоззрение,

за красотками отчего же и не увиваться, а ты все ждал своего часа, часа, когда купидон не шутя пронзит твое сердце стрелой, ты всегда и во всем ждал своего часа, какого-то счастливого стечения обстоятельств, ты проявлял нетерпение, оно пронизывало каждую клеточку твоего существа: оно всем бросалось в глаза; но, по сути, ты всегда терпеливо ждал истинной удачи, а женщин, которые сами вешались тебе на шею, любил ожесточенно, но недолго. Для каждой из них находил ты доброе словечко, для каждой подбирал из музыки сфер свой особый мотив, это было для тебя делом чести, своего рода творчеством, и ты себя не жалел, ты любил на износ и вообще лапал их и мял как заправский мясник, бабенок-то.

Ай, водку - на хер! Девку мне подайте!