Другие времена

К двенадцати часам она устала и решила выйти на улицу. Пусть дождь, пусть снег, надо подышать воздухом.

Взяв зонтик, она вышла в коридор и, все еще ощущая усталость, не спеша направилась к вестибюлю. У самого вестибюля она остановилась и невольно приоткрыла дверь в холл.

То, что она увидела, ударило ее в сердце.

На креслах, обитых красной кожей, сидели вчерашние мальчишки и девчонки в обыкновенных, ничуть не экстравагантных одеждах. Не было среди них только мальчика с очень светлыми глазами.

Посередине холла в величественной позе, выгнув свою красивую длинную шею, гордо распрямив еще по-девичьи узенькие плечи, стояла рыжая Лида Савельева.

– Дети, – сказала она глубоким и низким шепотом, удивительно похожим на знаменитый шепот Вербицкой. – Дети, – еще понизила она шепот, и он был слышен во всех уголках холла, – дети, сейчас же прекратите это!

Мальчишки и девчонки, сидевшие в креслах, дико захохотали, засвистели, а рыжая девчонка, став, казалось, на голову выше, двинулась так, будто хотела смести все со своего пути. Приняв позу трагической актрисы, она выбросила вперед королевским жестом правую руку и загремела могучим голосом (откуда у этой пигалицы такой голос?!):

– Я – Вербицкая!.. Я заставлю вас слушаться меня!.. А ты, ты... ты! – показала она на нескольких ребят. – Вы больше не будете жить в этом доме! Это говорю вам я – Вербицкая!

– Ура!.. Ура!.. Точная копия, – заорали мальчишки и девчонки.

В ужасе, гневе, стыде, что ребята могли увидеть, как она подглядывает за ними, Нина Сергеевна побежала к себе в номер. Нет, она хотела бежать – и не могла.

Каких-нибудь двадцать шагов было от холла до номера, но Вербицкая прошла их с трудом, задыхаясь, держась правой рукой за стенку, а зонтик, который она несла в левой, все время падал. Она поднимала его, и он снова падал.

В номере Нина Сергеевна, как была, в дубленке и сапогах, упала на кровать.

Это было ужасно, оскорбительно! Это было издевательством над ней, знаменитой актрисой, любимицей Средневолжска.

А эта сопливая девчонка!.. Рыжая обезьяна!.. Как она смеет паясничать, передразнивать?! Они кричали: «Очень похоже... Точная копия!..»

– Безобразники! – громко закричала Вербицкая. – Клоуны! – крикнула она еще громче, и эти возгласы немного успокоили ее.

Сняв пальто и сапоги, она накинула халат и стала ходить по комнате, чтобы окончательно обрести покой. «Похоже!.. Точная копия!.. – повторяла Нина Сергеевна. – Мало ли теперь пародистов. Каждый бездарный артист копирует талантливо. Копия?.. Но откуда у этой девчонки такой голос, владение жестом?.. Культура движения... И главное, она не копирует, она играет меня. Чепуха!.. Все это мне почудилось!.. Обезьяна, мартышка! .. Ее нужно наказать. Пусть Артемий Павлович серьезно поговорит с ее отцом. Этого оставить нельзя».

Приняв такое решение, Нина Сергеевна позвонила в город. Артемия Павловича дома не было. «Дура я, – подумала Вербицкая, – искать его в это время дома».

В театре подошла к телефону секретарша Вербицкого Лизонька..

– Артемий Павлович на репетиции, – сказала она, – а кто его спрашивает?

– Стоит мне уехать на три дня, и вы уже не узнаете мой голос, Лизонька, – съязвила Вербицкая.

– Ой, извините, – откликнулась Лизонька. – Я сейчас, Нина Сергеевна.

Прошло минуты три.

– Добрый день, душенька, – раздался в телефонной трубке мягкий, чуть картавящий голос Вербицкого. – Я рад, что ты позвонила. Ну как, «будет»?

Помолчав, Нина Сергеевна сказала:

– Я не об этом. Работает у нас в театре гример Савельев?

– Конечно, ты же его знаешь, отличный мастер.

– А есть у него дочь Лида?

– Кажется, есть... Ну конечно, есть. Я ее видел два раза. Оранжевая такая девочка, приятная.

– Приятная? Ты думаешь о ней, как о девочке с танцплощадки, а это – талант.

– Талант? – удивился Вербицкий. – Вот уж не...

Нина Сергеевна резко оборвала его:

– Не перебивай меня, это – настоящий, редкий талант. У нее и голос, и пластика, и умение постигать жизненную натуру. Поверь мне, что эта девчонка может стать настоящей актрисой. Ты должен взять ее в нашу студию.

– Позволь, – виновато сказал Вербицкий, – но, помнится, отец говорил, что она хочет идти в какой-то электрический техникум.

– Чушь! – взорвалась Нина Сергеевна. – Электриков много... Ты должен!..

– Послушай, душенька, – робко запротестовал Вербицкий, – но ведь отец он, а не я.

– Ты – главный режиссер, ты обязан заботиться о будущем театра.

– Хорошо, я поговорю с ним, я серьезно поговорю, – пообещал Вербицкий. – А как твоя роль, «будет»?

– Будет! – звонко, совсем молодо воскликнула Вербицкая. – Будет!

Поездка

Папа спал, положив голову на плечо мамы, а она, крепко сжимая коленями сумку с продуктами, тоненько посвистывала носом.

«Ну и пусть спят, ну и хорошо! – подумала Тася. – А то начнут приставать: «Тася, ты, наверное, хочешь есть? Скушай пирожок с повидлом. Тася, отодвинься от окна, тебе надует. Тася, закутай горло шарфом». Пусть спят до самого Ленинграда».

Неужели они скоро будут там? Только шесть часов езды на автобусе, четыреста километров от Лопахина, а доехать не могут уже три года. Все собираются, да что-нибудь мешает.

Смешно, Тася родилась в Ленинграде и ничего о нем не запомнила. А как ей помнить, если ей всего два года исполнилось, когда они оттуда уехали. Где они потом только не жили: и в Баку, и на Украине, и на Волге. Папа – нефтяник. Где нефть, там и он. Мама – зубной доктор. Для нее работа всюду найдется, в каждом городе, даже в Москве. Но не может же она папу оставить! Ездит с ним всюду и жалуется: «Надоело мне по свету мотаться!.. Кочуем, будто цыгане. Осесть бы на месте, жить, как нормальные люди».

Когда Тася приехала в Лопахино, она ничего-ничегошеньки не знала. А чему тут удивляться? Она маленькая была, во второй класс ходила. А сейчас она может целую лекцию прочесть. Подумать только, у них в Лопахине на озере один островок, там, кроме камней, ничего нет. А Ленинград расположен на сто одном острове, и на каждом парки, дворцы, стадионы.

А еще в Ленинграде белые ночи. Папа рассказывал: чуть стемнеет, и опять светло. И у Пушкина в «Медном всаднике» Тася про это читала. Но Тася не понимает, как же ленинградцы могут спать? Она бы все ходила и смотрела, и непременно забралась бы на Исаакиевский собор. Оттуда весь Ленинград как на ладошке. Правда, башня телевидения еще выше, но туда, говорят, не пускают. И к Финляндскому вокзалу она бы поехала, где памятник Ленину на броневике. В самом вокзале стеклянный колпак, а под колпаком старенький паровоз с большой смешной трубой. На этом паровозе Ленин приехал революцию делать. Вот бы здорово хоть краешком глаза посмотреть на Ленинград.

В нынешнем году папа твердо сказал:

– Поедем, Тася, на майские дни. Меня приглашал Игорь Сотников, мы вместе в институте учились. Остановимся у Игоря. У него сын – твой ровесник, тебе не скучно будет.

Перед отъездом ребята надавали Тасе массу поручений. Оля Птицына просила, чтобы Тася пошла к памятнику Пушкину и положила букетик фиалок. Костя Карамышев сказал, чтобы она прислала из Ленинграда письмо, ему во как нужно иметь марку с ленинградским штемпелем. Шурка рыжий потребовал:

– Ты, Таська, не поленись, зайди в зоосад, передай от меня лично привет Чапу.

– Какому еще Чапу?

– Темная личность!.. Не знаешь, что там в зоосаде жирафенок родился, его Чапом назвали. Ему уже три месяца. Он большой и самостоятельный. Жирафы не то что люди – быстро растут. Интересно, он, наверное, по Африке скучать не будет... Что ему Африка? Его родителям – другое дело.

И вот Тася едет в Ленинград. Мчится «Икарус», выбрасывая из-под тяжелых колес фонтаны воды. Промелькнул мимо аэропорт. Проснулись папа и мама. Папа снял с проволочной сетки чемодан, мама взяла сумку с продуктами.