Признания Адриана Моула

очиняли,Чтоб время шло быстрей.Бетонный пол холодныйУзором расписали,Резьбой покрыли двери,На дудках заиграли.О вечном ожиданииСложили песнь сердечную.Но чу!.. Раздался скрип колес!Народ, готовься к встрече!Поэты с журналистамиТолкаются в дверях,Танцоры и артистыПримчались впопыхах.Народ гостей приветствует:“Отчаявшись вас ждать,Мы угощенье слопали,Ни крошки не сыскать!”Народ, привыкнув к страху,Бояться перестал.И в праздничной гостинойВзял все, о чем мечтал.С тех пор актеры, скульпторы,Танцоры и поэтыИ те, что пишут книгиНа разные сюжеты,Поют, творят, играютИ муз капризных дразнят,Стоят в прихожей, маясь:Когда ж начнется праздник?!

А. Моул в Москве

Сентябрь 1985 г.

Проснулся в шесть утра. Вставал осторожно, потому что пес развалился на моей кровати, задрав лапы кверху. Сперва я подумал, что он умер, но, пощупав у него пульс, обнаружил признаки жизни и тихонько выскользнул из-под его теплого меха. Пес дико старый, ему необходимо высыпаться.

Измерив грудь и плечи, я хорошенько вымылся холодной водой. Где-то я прочел, что “холодная вода сделает из тебя мужчину”. В последнее время я немного беспокоюсь о моей мужественности; так уж вышло, что, сам того не ведая, я унаследовал слишком много женских гормонов.

Обращался к врачу, но он, как всегда, не проявил сочувствия. Я поинтересовался, можно ли кое-какие женские гормоны удалить. Доктор Грей разразился горестным смехом, а потом, как обычно, посоветовал сыграть в регби, чтобы мне в схватке за мяч как следует по башке вдарили и мозги прочистили. Когда я выходил из его кабинета, он бросил вдогонку:

– И я не хочу тебя больше видеть в течение по крайней мере двух месяцев!

– Даже если я тяжело заболею? – спросил я.

– Особенно если ты тяжело заболеешь.

Не пожаловаться ли на него вышестоящему начальству? Все эти тревоги снизили мою поэтическую производительность труда. Раньше я выдавал по четыре стихотворения в час, а теперь сбавил темп до трех в неделю. Надо беречь себя, а то мой дар совсем зачахнет.

В отчаянии я сел в поезд и поехал в Озерный край ({6}). Я был поражен красотой тамошней природы, хотя загрустил, обнаружив, что нарциссы не затмевают мой взор, как Уильяму Водсворту, древнему озерному поэту. Я спросил у какого-то старого деревенского олуха, почему нигде не видно нарциссов.

– Сейчас июль, пацан, – ответил он.

– Знаю, но почему нигде нет нарциссов? – повторил я громко и отчетливо (олух явно страдал старческим маразмом).

– Сейчас июль, – рявкнул он.

И я оставил в покое этого бедного малого с помутненным рассудком. Печально, что ничего не делается, чтобы помочь убогим гериатрическим страдальцам. И виновато в том правительство. С тех пор как они начали сыпать крысиный яд в систему водоснабжения, большинство взрослого населения чокнулось.

Я сидел на скале, на которой сиживал Вордсворт, и обалдевал от мысли, что там, где сейчас моя джинса, когда-то был его молескин. Какой-то придурок нацарапал на скале: “А че такое Вордсворт?” Ниже кто-то, более культурный, ответил: