Неаполь – город миллионеров

Муж и жена бросаются друг к другу и нежно обнимаются. Амалия невольно плачет.

ДЖЕННАРО (взволнованно). Целая вечность, Ама…

Амалия всхлипывает, он смахивает слезу.

Целая вечность… (Рыдает.)

Пауза.

Первая очнулась Амалия.

АМАЛИЯ (стараясь ободрить мужа). Ну хорошо… сядь, отдохни, расскажи мне… Где ты был?

ДЖЕННАРО (как бы переживая вновь свою страшную одиссею). Вот, Ама… Рассказать тебе так сразу? Да целого года не хватит, чтобы поведать все, что я видел, все, что я пережил. Горы бумаги нужно, чтобы описать всю историю этих тринадцати, четырнадцати месяцев, что мы были врозь… Стоит вот здесь, видишь, Ама… (Показывает на глаза.) Перед глазами… не выходит из головы… Я право не знаю, с чего и начать… (Добродушно улыбается.) Теперь кажется, что я все, все забыл… Наш дом… ты… переулок… друзья… (Потирает лоб рукой.) Тихо, тихо… (Неожиданно решительно и оживленно.) Лучше поговорим о вас, о доме… Как Амедео… Ритучча… Мария…

АМАЛИЯ. Ритучче нездоровится.

ДЖЕННАРО (озабоченно). Что с ней?

АМАЛИЯ (спокойно). Ничего… Небольшой жар… С детьми бывает…

ДЖЕННАРО. Дочка моя… (Амалии.) Она там? (После утвердительного кивка Амалии уходит в дверь слева.)

АДЕЛАИДА (которая до этого момента не спускала глаз с Дженнаро). Бедный дон Дженнаро… Как оп плохо выглядит… Боже! Боже! Я пойду, донн'Ама… Увидимся попозже… (Идет к выходу, обращается к изображению мадонны в переулке.) О мадонна! Простри над нами длани свои!

АМАЛИЯ (в сторону правой двери). Мария… Иди сюда… Отец вернулся!

Входит Мария Розария, вытирая глаза и поправляя волосы.

МАРИЯ РОЗАРИЯ (растерянно). Папа вернулся…

АМАЛИЯ (презрительно). Не показывайся в таком виде… И не говори ничего… Не то с ним, беднягой, плохо станет…

С улицы вбегает Амедео.

АМЕДЕО (взволнованно). Говорят, папа вернулся?

ДЖЕННАРО (входит пятясь, говорит в сторону комнаты слева). Ама, у нее сильный жар… Мне не нравится, как она дышит… (Поворачиваясь к Амалии, видит Амедео, и слова застревают у него в горле.)

АМЕДЕО. Папа!

Обнимаются.

ДЖЕННАРО. Амеде… (Прижимая к себе сына.) Это чудо!

АМЕДЕО. Как хорошо, что ты вернулся…

ДЖЕННАРО (замечает Марию, забившуюся в угол, словно в испуге; мгновение ждет, что дочь подбежит к нему; наконец говорит ей удивленным тоном, в котором звучит легкий упрек). Мари, разве ты не видишь отца?..

Мария Розария не выдерживает, бежит к нему и обнимает. Дженнаро, держа в объятиях двоих детей, переживает счастливые минуты. Он глубоко взволнован, его переполняет радость.

ДЖЕННАРО. Если бы вы знали, если бы знали… Потом расскажу… (Снимает фуражку, освобождается от мешка за плечами и идет к своей каморке, которую зритель видел в первом акте, чтобы положить там все. Не находя ее, останавливается в растерянности. Несколько недоволен; Амалии.) А где же моя комнатка?

АМАЛИЯ (как бы оправдываясь, но не без уважения к мужу). Комната, Дженна…

ДЖЕННАРО (имея в виду все изменения в доме). И ее выкинули тоже?

АМАЛИЯ (оправдываясь). Тебя не было…

ДЖЕННАРО. Верно, меня не было… (Невольно поглядывает в угол, в котором он спал раньше и который сейчас так изменился. Смирившись.) Мне жаль немного… (Долгая пауза. Внимательно осматривает все вещи и мебель, иногда бросая па Амалию одобрительный взгляд.) Конечно… Так гораздо красивее…

АМЕДЕО. Но… где ты был, папа?

ДЖЕННАРО (искренне). Не знаю. Если бы я хотел вам сказать, где был, я бы не смог… Садитесь-ка… (Кладет фуражку, сверток и жестянку на стул в глубине сцены и садится рядом с детьми напротив Амалии.) Так вот… Что вам сказать? Когда получили приказ об эвакуации прибрежной полосы на триста метров… За полтора часа вдруг: «Очистить!» (Амалии.) Ты помнишь? Народ с узлами, чемоданами…

АМАЛИЯ (вспоминая сцену). Как же…

ДЖЕННАРО. Я тогда проходил мимо тюрьмы. Возвращался из Фраттамаджоре, куда пошел забрать десять кило яблок и четыре кило хлеба… Четырнадцать километров с четырнадцатью кило на плечах… Что уж там говорить об усталости… (Как бы заключая.) Ладно! Па полпути я услышал, что будут бомбить с моря… «Бегите! В убежище!», «Бомбят с моря!», «Американские линкоры!», «Идите в убежище». Я подумал о тебе, о детях… Как мне идти в убежище? (С вызовом.) Пусть себе бомбят, думаю, откуда хотят… С моря, с неба, с земли, из-под земли… Я доберусь домой… Ну, я пошел… Четырнадцать кило за плечами… Не бросать же… Дорогу обстреливали со всех сторон… Это был ад кромешный. По крышам домов, через магазины, но водостокам… бежит народ… Пулеметы… Немцы… кругом валяются трупы… В этой суматохе меня кто-то саданул локтем. И я упал. Хлеб, яблоки — все рассыпалось. Ударился головой о землю, все здесь было содрано… (Показывает па затылок.) Помню, что эта рука была вся в крови… (Показывает левую руку, как будто она до сих пор в крови.) Слышу: все стреляют, тут я потерял сознание… (Вспомнив о своей ноше.) Не знаю уж, кто съел те яблоки… (Пауза.) Когда начал понимать, после того как пришел в сознание, почувствовал, будто кто-то придавил меня и душит, слышу голоса, люди кричат… Хочу пошевельнуться — и не могу… Ноги вроде есть, а не чувствую их… Думаю, может, я под развалинами убежища и на мне люди лежат… (Новое предположение вытесняет предыдущее.) Шум приближающегося поезда… Сначала далеко… Потом все ближе… А мое «убежище» куда-то мчится… Тогда я закрыл глаза, чтобы лучше слышать… Говорю: «Так, значит, это поезд?» Слышу шум колес… Поезд! Свет мелькнул и исчез, потом опять появился… Сколько времени это длилось… не знаю… Потом тишина… Понемногу становилось свободнее. Уже можно было пошевельнуться… Все светлее… все больше воздуха, можно дышать… Народ двигается… Сходит с поезда. И я сошел… Где я был? В какой стране? Понятия не имею! Перевязали мне рану в полевом лазарете, а через пару дней немецкий сержант спрашивает, что я умею делать… Я в страхе сразу подумал: «Если скажу, что я трамвайщик, он ответит… (пытаясь подражать сержанту, о котором говорит) здесь трамваев нет… Вы не нужны»… (Имитирует выстрел из автомата.) Та-та-та-та… и будь здоров…

АМЕДЕО (имея в виду нацистов). Они быстро разделываются!

ДЖЕННАРО. Огляделся я немного и говорю: «Я грузчик. Таскаю камни…» (Многозначительно, давая понять, какой тяжелой, изнурительной работой ему пришлось заниматься.) И потаскал же я камней, Ама… Без еды, без питья, под бомбежкой… Я ему поправился, он частенько подходил поговорить со мной… Я не понимал, что он мне говорил, и знай отвечал «да»… И так прошло три месяца… Потом я удрал вместе с несколькими неаполитанцами… Уговорились… Вдруг один оборачивается и говорит: «Святая мадонна, они в нас стреляют». «Пусть себе стреляют, говорю, лучше смерть!» Это была не жизнь, Ама!.. И так по ночам, поселок за поселком… (Замолкает, затем, как бы вспоминая про себя, устремив глаза в пространство.) И на телеге. И на подножках поездов… И пешком… Больше все пешком… Какое святотатство, Ама… Расстрелы, города разрушены, дети растеряны. А сколько убитых… И их и наших… И чего я только не повидал!.. (Он совсем поник, картины пережитого со всеми подробностями встают перед глазами.) А мертвые все одинаковы… (Пауза. Тоном все более взволнованным, как бы желая дать понять об изменении в его образе мыслей.) Ама… и вернулся я совсем другим. Ты помнишь, когда я пришел с той войны, что со мной было? Психом был, ссорился со всеми…