Бриллиантовая рука

 Бриллиантовая рука

 Было же времечко! Ну просто сказочное было время. Тем, кто его еще помнит, в самый раз сочинять торжественные оды в честь этого «золотого века», правда, слегка урезанного и вместившего исторический отрезок, равный всего-навсего каким-то двум десятилетиям.

Сейчас, вкусив через кривое зеркало своего сознания плоды цивилизации, мы, наконец, смогли оценить, как просто и легко жилось в не такие уж незапамятные време­на, когда все лежало на своих полочках, висело на отве­денных ему крючочках и стояло на прочно вмурованных постаментах. Короче, все и все располагались на своих местах, и четко известно было, что есть белое и, соответ­ственно, что — черное. Каждый знал, что почем, при этом цены были стабильные и никто не думал, куда выгоднее вдуть деньги, чтобы не прогадать и в ближайшем будущем не оказаться в. крутом пролете.

И вообще о деньгах не принято было говорить, потому что если их не было сегодня, то они как бы сами собою должны были появиться завтра, ну, в крайнем случае, послезавтра. А перехватить трешку до ближайшей получки у любого знакомого — и даже не обязательно у приятеля — было парой пустяков. Цветов было море и на юбилеях, и на поминках, а четвертак в подарок считался большим шиком, эдаким царственным жестом, который, как правило, прини­мался с неизменным благоговением.

Да что там говорить — даже классиков сдуру почитыва­ли еще время от времени да

о духовных ценностях рассуж­дали, правда, уже не по трезвухе, а пропустив

по сотке-другой… Но ведь было это, было!

Каждое время, каждое десятилетие предлагают свое, но как бы ни менялись мы, наш образ жизни, отношения друг с другом и государством, не будем терять голову.

Ну, занесло маленько…

Так о чем это я?

 Ах, да, ... «детям — мороженое, бабе — цветы...»

* * *

— Когда я была маленькая, я летала, как голуби... Сидящая на подоконнике Танюшка перестаёт болтать ногами и, опершись ладошками о край, легко вспрыгивает вверх. Еще мгновение — и девочка, ловко спружинив ко­ленками, соскакивает на пол, задев при этом рукой чашку, наполненную горячим чаем. Жидкость коричневым пятном моментально расползается по белоснежной скатерти. Не­сколько секунд все молчат, сначала испугавшись за де­вочку, не ушиблась ли та. С ней, в общем-то, все в порядке, однако маленькая хитрюга, почувствовав, что сейчас ее начнут ругать, заходится в отчаянном плаче.

— Ой, моя рученька! — пронзительно кричит Танюш­ка, схватившись за запястье.— Мама, больно!

— Где больно, Танечка, где?! Покажи. Вот здесь? Или  здесь? Ну как же ты так неосторожно. Ведь сколько раз я тебе говорила — не влезай на подоконники и стол.

Поче­му ты меня не слушаешься? И мама тебе говорит, и папа бесконечно повторяет, а ты все равно делаешь то, что тебе не велят.

Надя долго еще хлопочет возле дочки, позабыв про испорченную скатерть, а девочка продолжает канючить, оттягивая момент наказания.

— Что тут происходит? Что у вас грохочет?

Войдя в кухню, Семен Семеныч спросонья не сразу понимает, в чем дело. Он смешно хлопает ресницами и не­доуменно оглядывает все вокруг.

— Это Танька с окна свалилась и чашку чуть не разби­ла,— объясняет отцу Володя, десятилетний сын Горбунковых.

— Вовка — ябеда,— внезапно перестав плакать, кате­горически заявляет Танюшка.— Он сам вчера во дворе чуть окно у бабы Нюры не разбил мячом, я сама видела!

Надя наконец поднимается с колен и замечает залитую чаем скатерть.

— Ну что же это такое! — всплескивает она руками.— Когда же это прекратится?!

— Ну ладно, Надюша, хватит,— примирительно бор­мочет Семен Семеныч и поднимает на руки дочку.

— Вот ты всегда так, Сеня! Избаловал детей, и они теперь позволяют себе все, что хотят. Я целыми днями работаю, кручусь по дому, а мой труд никто не ценит! Вот, погляди, вчера только застелила скатерть, а теперь снова нужно стирать. Где я вам столько отбеливателя наберусь?

— Мама, я пойду погуляю, можно? — спрашивает Во­лодя.

— Тебе бы только гулять! Сил моих больше нет! Голос Нади становится все более плаксивым, и она, уже собирая со стола посуду, продолжает оплакивать свою горькую судьбину.

— Ну так можно или нет? — стоит на своем сын.

— Папа сегодня уезжает на целый месяц, а ты даже не хочешь с ним побыть. Видишь, какой ты сын.

— Ладно, Надя, пусть идет,— снова вступает в разго­вор Семен Семеныч.— Мы же еще не закончили со сбора­ми. Я так до сих пор не знаю, брать мне спортивный ко­стюм или нет.

— Как, ты его еще не положил в чемодан? Я тебе еще вчера сказала — брать!

Надя вообще славная женщина. Семен Семеныч полю­бил ее когда-то с первой встречи, интуитивно почувство­вав, что именно такая жена ему и нужна. Добрая и привет­ливая, она, тем не менее, всегда умела принимать правиль­ные решения, о чем бы ни шла речь. При этом она не терпела возражений и всегда настаивала на своем. Пре­красная хозяйка и мать, Надя была признанным лидером в семье, но ее лидерство никогда не переходило в диктат.

Это именно она настояла на том, чтобы муж ни в коем случае не отказывался от туристической путевки, предло­женной ему профсоюзом как одному из лучших сотрудни­ков гипсового завода. Она искренне хотела, чтобы муж повидал мир, понимая, что такой шанс больше не предста­вится никогда. В глубине души она, конечно, завидовала ему, но умело подавляла эту зависть и лишь время от времени позволяла себе напомнить мужу о своем великоду­шии, правда, соблюдая при этом меру. А он, в свою оче­редь, чувствовал себя немного виноватым перед женой за то, что, во-первых, это не она отправляется в путешествие на корабле, и, во-вторых, за то, что пришлось изъять из семейного бюджета солидную сумму, отложенную для покупки новой шубы. Почему, собственно, новой? Так можно говорить, когда есть старая, а у Нади до этого шубы не было никогда. И вот теперь получается, что долго еще не будет. Он однажды даже завел было с ней об этом разго­вор, но она, не забыв, конечно, тяжело вздохнуть, стала страстно уверять его, что прекрасно переходит еще зиму-другую в старом драповом пальто. Он согласился, но с большой неохотой. Правда, Семен Семеныч стал замечать, что Надя часто становилась грустной и задумчивой, но не решался спросить ее, в чем дело. Все было ясно и так. В течение остававшихся до поездки нескольких недель он старался быть услужливым и предупредительным с женой, чаще, чем обычно, ходил в магазин и выносил мусорное ведро, проверял у Вовки уроки и укладывал спать Та­нюшку. 

Почти каждый вечер они за полночь сидели на кухне и обсуждали предстоящую поездку. Их воображение рисо­вало самые невероятные картины из заграничной жизни, которую они изредка видели по телевизору. Там показыва­ли всякие ужасы и говорили о стремительном росте пре­ступности и власти «желтого тельца». Но ужаса в их душах это почему-то не вызывало, потому что где-то там, на вторых и третьих планах, маячили веселые, загорелые и красивые люди, беззаботно улыбавшиеся во весь рот, словно их совершенно не тревожили проблемы, которыми так безнадежно маются тысячи соотечественников.

Но однажды Надя неожиданно приревновала Семена Семеныча к жене его сотрудника, с которой он, слегка подвыпив на очередном дне рождения, о чем-то разгово­рился за столом. Беседа была совершенно невинной, как и обычно случается в таких ситуациях, ни о чем. Но потом всю дорогу домой Надя демонстративно молчала, а придя домой, вдруг неожиданно расплакалась как раз в тот мо­мент, когда муж, почувствовав ее необычное настроение, подошел сзади и осторожно обнял ее за плечи.

— Надюша, ты чего? — как можно более ласково спро­сил Семен Семеныч.

Она передернула плечами и тихонько всхлипнула:

— Ничего.

— Как это ничего? Я же вижу, что ты не такая, как всегда. Может быть, объяснишь?

— Нечего объяснять. Ты и сам знаешь.

— Что я знаю? О чем ты?

— За весь вечер ты ни разу не посмотрел в мою сторо­ну. Ты так был увлечен этой...