Любовь у сливного бачка

Прежде, чем начать, следует все же уточнить, кто же всё-таки такой этот ОН и кто же такая эта ОНА. Уточняю.

ОН — Прошкин Михал Иваныч, слесарь-сантехник ЖЭУ № 9. Образован в меру и то большей частью по линии своей профессии да еще в области устного народного творчества, как то: скабрезные анекдоты, неприличные частушки и матюки (в количестве девяносто двух разнообразных вариаций!). Знает еще гимн Советского Союза почти на зубок, «Раскинулось море широко», «Когда б имел златые горы» и может насвистеть иностранную песню «Естудей». Любил мало, скромно, неумело, без размаха и всё больше по пьяному делу и женщин не очень высокого качества. Законным браком Бог не сочетал и детей не дал, о чем Михал Иваныч, находясь в подпитии, сильно скорбит.

ОНА — Ксения Аристарховна Хидиатулина, всю сознательную жизнь детская поэтесса. Временами взрослая. Лирическая. Но это «только для себя», «только в стол». Носит парик жгуче-черного траурного оттенка, боа, котиковое манто, чернобуровый воротник наперевес через руку и три килограмма всевозможной бижутерии. Любила много, пылко, страстно, неистово, безумно, самозабвенно и даже почти до помешательства. Любила платонически и не очень. Любила тайно и открыто. Любила во сне и наяву. Любила ныне здравствующих, давно усопших и даже многих литературных героев. В частности, сходила с ума по Онегину, мучилась от неразделенной любви к принцу датскому Гамлету и, вполне вероятно (она в этом, наверни-ка, не сознается, можете не спрашивать), мечтала провести сказочную ночь в объятьях темпераментного веронского юноши Ромео. И вот, когда очередная любовь её, обязательно трагически, заканчивалась, она, как всякая тонкая натура, страшно и несоизмеримо ни с чем страдала. Впрочем, не долго. И всякий раз сии страдания побуждали её схватить перо и писать сонет. Что она и делала. В настоящее время в её письменном столе хранились ровно триста двадцать четыре таких сонета.

И даже как будто намечался еще один…

Квартира Ксении Аристарховны Хидиатулиной. Скажем прямо — квартира четырехкомнатная, большая или даже просто огромная. Потолки высокие, недосягаемые, посеревшие. Везде обои цвета перезревшего мандарина. Везде ковры, тут и там надкусанные молью. Везде картины, в тяжёлых золочёных рамах и изображающие большей своей частью романтические морские пейзажи в духе Айвазовского и (почему-то) ветряные мельницы. Мебель в квартире старая, грандиозная, с претензией. Почти антикварная. Телевизора нет, не было и вероятно уже не будет. Зато есть ветхий ископаемый граммофон с похожим на какой-то из цветков медным раструбом. Есть еще гигантская печатная машинка, за которой, кстати сказать, мы и застаём Её.

Она в развалку сидит на стуле перед многопудовым письменным столом и аккуратно, что бы не сломать двухсантиметровый покрытый чёрным древесным лаком ноготь, указательным пальцем правой руки щелкает по клавишам. В левой руке у неё длинная дамская сигарета в не менее длинном стеклянном мундштуке. Сигарету она курит, а в перерывах между затяжками держит её на уровне головы, направив зажженной частью вверх.

Вот за таким нехитрым занятием мы Её и застигаем.

Впрочем, не мы одни…

Звонок в дверь.

А дым уже валит из щели.

Звонок надрывается.