Святой патриарх

— Так уж скорей бы!

С первых же дней пребывания в новой тюрьме Урусова стала недомогать. Нежный, хрупкий организм её не выдерживал мучений духа и тела…

— Дюрдя, сынок моя! Видишь, мне глаза выжгло, ох! — бредила она иногда. — Я ничего не вижу, тебя не вижу, забыла твои глазки… Я знала, что небо голубое, лес зелен, и теперь всё стало чёрным…

Иногда ей казалось, что она заблудилась в своей тюрьме. Она ходила вокруг земляных стен, ощупывала их руками и плакала.

— Сестрица, миленькая, куда я иду? Где восток, где запад, я не знаю, я всё забыла, ох, горюшко моё! Ослепла я, забыла всё…

Сестра отыскивала её в темноте, брала её за руку, ощупью же доводила до запертой тюремной двери и только этим несколько успокаивала больную.

— Вот, Дунюшка, вот дверь, ощупай сама… Дверь-от, помнишь, выходит на полночь; так вот тут будет восток, а там запад, где солнушко садится.

— А где оно теперь, солнушко, садится или встаёт.

— Ох, миленькая! Сама не вем… кажись, теперь ночь… Скоро она так ослабела, что с трудом поднималась с соломы. Она просила, чтоб её положили головой к востоку…

— Так мне легче… я буду думать, как солнушко встаёт, как птички поють, как в лесу листочки шепчутся.

Иногда она начинала тосковать о том, что не слышит больше церковного звону…

— Ох, хоть бы раз ещё услыхать, как колокола звонять… Господи!.. А я не услышу… и по мне, по моей душе звонить не будут…

Она до того обессилела, что не могла руки поднять, не в силах была креститься…

— Ох, сестрица… возьми мою руку… правую… перекрести меня…

И Морозова становилась перед нею на колени, брала её руки, складывала ей истово исхудалые пальцы и делала крестное знамение…

— А метаний я уж не делаю… поклонов творить не могу, — тосковала больная.

— Я за тебя, миленькая, творю метания, бью поклоны по сту и по тысяче, — успокаивала её Акинфеюшка…

Скоро её начали посещать видения, грёзы… Она всё говорила с собой…

— Вот светло стало, я опять вижу… А, это от пожару… Ах, какой пожар!.. Кто это горит? Иванушка горит и кланяется… Хорошо Иванушке, светло… И вон там светло, Оленушку с черкашенином венчают, с Брюховецковым… Вон и Федосьюшка там, а где ж я? Себя я не вижу… Чу! И звон слышу, вся Москва звонит, об чём это звонят? А! Вижу: Никон идёт в Успенский собор, да какой он сердитый… на кого он сердитует? А! На Аввакума… Как играет Аввакумушко-свет с Ванюшкой, велит ему перстики сложить, а он, глупенькой, ручками сороки сказывает: сорока-сорока, на порог скакала… А где же Ванюшка? С Дюрдьем играет в лошадки… Ах, Оленушка, Оленушка! Бедная она, в черкасской стороне, и мужа у неё убили черкасские люди… А как черкасские люди знамение творят? Трему персты? Нет, нет, они не никонцы, не еретики… Вон и царевну Софьюшку черкашенин учит всяким хитростям… какой чёрный, точно мурин… Чудно мне это: долго не видала, как солнушко всходит, а ноне вижу, и глядеть на него больно… А кого это пытали в ямской избе, в застенке? Федосьюшку да Акинфеюшку? Да и меня вешали на виску и в хомуте пытали, а мне не было больно… А когда ж я ушла из земляной тюрьмы, из Боровска? А! Это тогда, вспомнила, как горели срубы, а на срубах стояли и кланялись нам Иванушка да мать Юстина… Это мы улетели с голубками вместе…

Встали в её помутившемся рассудке видения прошлого, бессвязные клочки воспоминаний из пережитого и выстраданного… Слушая её беспорядочный бред, Морозова глухо рыдала, молясь богу о том, чтобы он возвратил рассудок её несчастной сестре, чтобы хоть умерла она в памяти…

И несчастная действительно приходила иногда в себя но не на радость: она снова тоскливо спрашивала, где восток, не к западу ли она лежит головой и что теперь на дворе, день ли, ночь ли, лето или зима уже? Иногда она страстно звала своего мужа, детей, особенно любимца своего Юрья Дюрдю. И тогда сестра припадала к ней и старалась утешить страдалицу, навести её мысль на спасительный подвиг, в котором искушает благой и кроткий спаситель, сам взывавший на кресте: «Эли, эли, лама самохфани!..» В то же время, лаская её, Морозова старалась осязанием лица и тела бедной сестры убедиться, в какой мере она худеет, тая, как свечка, и пылая огнём.

Морозова чувствовала, что и её покидают силы. С трудом она творила положенное число метаний, забывала число сделанных поклонов, забывала молитвы. Хоть бы на один короткий час посетила их мать Мелания, силы бы их воротились опять, думалось ей часто. Но уже и всемогущая Мелания не могла проникнуть к ним, хоть она и бродила тайно по Боровску и около тюрьмы, успела подкупить и привести в своё согласие всех стрельцов и караульщиков; одного только она не могла достигнуть — победить подьячего Кузмищева.

Перед самой смертью к Урусовой как будто воротился рассудок, и она сама сознала, что умирает, что минуты её сочтены.

— Видела я сон, сестрицы мои миленькие, — говорила она перед смертью. — Дивен тот сон… Вижу я это: распаялось у меня на руке золотое кольцо и покатилось по полу. А было это в Успенском соборе. Покатилось оно к святым вратам, а я за ним иду… И, как живое, вскатилось оно на ступени, где дьякон евангелие читает, а я за ним… Оно дальше, я за ним… Оно в царские врата, и я, окаянная, за ним, забыла, что женскому полу возбранено вхождение во святая святых… Кольцо к алтарю, и я, грешная, за ним. И что ж бы вы думали, сестрицы мои? В алтаре стоит Аввакумушка-свет в ризах блистания и благословил меня крестом… На этом я и проснулась…

— Хороший это сон, Дунюшка, — сказала Морозова, — твоя праведная душенька пойдёт прямо к престолу господа.

— А коли отец Аввакум уже преставился? — как бы про себя спросила Акинфеюшка.

— Богу-то ведомо: може, и отстрадал своё и ноне в ризах блистания ликовствует со Христом и с блаженным Федюшкой и с моим сынком Ванюшкой.

Скоро Урусова опять впала в беспамятство. Тогда Морозова и Акинфеюшка стали читать по ней отходную, как они читали пред сожжением старицы Юстины.

Несчастная скончалась тихо, под похоронные причитанья сестры, и ни Морозова, ни Акинфеюшка не слыхали, как и в какой момент испустила последний вздох та, над которой они читали и пели отходный скорбный канон.

Когда Морозова припала к сестре, чтобы проститься, та была уже безжизненна и холодна. Морозова сначала не поняла, что с сестрой, почему она похолодела; но когда припала к ней, прислушалась к дыханию, к биению сердца, её охватил ужас: ни дыхания, ни биений сердца уже не было…

Глухо застонала несчастная, осиротевшая сестра, прижавшись головой к холодному трупу. Она особенно тосковала о том, что не видит лица умершей, не знает, насколько смерть изменила его.

— О, господи боже! Хоть бы глянуть на неё, хоть бы разочек посмотреть на мёртвый лик её, на её глазыньки, что отглядели уже, на уста мёртвые, не заговорить уже больше им… Матушка моя сестрица! Почто ранее меня ушла Ко Христу-свету, на кого меня в сиротстве, в темнице тёмной покинула? Али мы не во дружестве с тобой жили, али не вместе за Христа-света муки терпели!

Потом она вспомнила, что воду и сухари сторож приносил недавно, а потому долго никто не будет знать о том, что у них в темнице мертвец лежит. Она бросилась к двери, которую привыкла находить в темноте, начали стучать в неё, сколько хватало силы, кричала, звала на помощь; но голос её замирал в мёртвом подземелье. Но потом она даже как бы обрадовалась этому: несчастная думала, чем дольше не будут входить в тюрьму, чем дольше не будут знать о смерти её сестры, тем дольше дорогое тело её будет оставаться с ними, его не возьмут, не унесут от них, не схоронят вдали от темницы.

Но проходил день за днём, так по крайней мере казалось им… Начиналось чувствоваться присутствие разлагающегося трупа… И с Морозовой от времени до времени стало делаться дурно, она падала на солому в изнеможении и думала, что умирает… И ей стали представляться видения из её прежней жизни, чудные картины прошлого: она слушала кукование кукушки в батюшкином саду, спрашивала, сколько ей жить, бегала по зелёному лугу за бабочками… И опять этот тенистый пруд с лебедями и высвисты иволги в зелёной листве, и звуки охотничьего рога за рощей, и встреча с княжичем, что пал на литовских полях в бою с Литвою… А там переезд из вотчины в Москву, сватовство Морозова, жизнь при дворе, работы в царицыных мастерских палатах, знакомство с Аввакумом… В ярких, чудных красках вставало перед ней это прошлое, счастье, богатство, честь и слава, и от всего этого она отвернулась, всё променяла на иную славу, на славу бессмертия…