Святой патриарх

Прядь волос из прекрасной косы Морозовой стала для «верующих» святынею, и золотистые волосы её раздавались достойным на «вечное поминовение», носились на груди с крестами, зашивались в ладанки, словно святые реликвии.

Стрелец Онисимко, целовавший закованные в железо ноги Морозовой, стал коноводом всего своего стрелецкого полка, с которым впоследствии этот самый Онисимко, уже в царение Софьи Алексеевны, чуть всё московское государство не поставил вверх дном.

А Аввакум из своей пустозерской земляной тюрьмы то и дело рассылал свои зажигательные письма, вроде «Всем нашим горемыкам миленьким», или «Старице Меланин с сёстрами и с подначальною Анисеею», или «на крестоборную ересь».

Хотя земляная тюрьма в Боровске отличалась всеми ужасами подобного рода мест заключения того безжалостного века, хотя она была сыра и темна, как могила, и кишела всякими гадами, однако узницы в Боровске чувствовали своё положение с менее жгучею и разъедающею остротою, чем в Москве: в Москве они находились в одиночном заключении и чувствовали себя заживо погребёнными; здесь, в Боровске, в одном помещении их находилось четыре узницы: Морозова, Урусова, Акинфеюшка и Юстина. Они могли говорить и молиться вместе, а если одна из них заболевала, то другие ходили за ней. Они проводили дни и ночи в молитвах, в пении гимнов, в воспоминаниях и рассказах о своей прежней жизни. Но что особенно громадные удобства представляло в воровской тюрьме, так это то, что когда трое из узниц ложились спать, то четвёртая не спала и отгоняла от них крыс и мышей, постоянно бегавших по темнице. Но и кроме того, была ещё хорошая сторона подземной жизни в Боровске — это то, что Акинфеюшка была оживляющею силою этой маленькой подземной общины. По призванию странница, много побродившая по святым местам, хотя сама ещё была молода, Акинфеюшка целые дни, бывало, рассказывает о том, как она ходила в поклонение угодникам в Киев, в Соловки, в Казань, в Новгород, что видела там, что испытала. В этих рассказах высказывалась вся её поэтическая, мечтательная душа. Часто вспоминала она, как четыре или пять лет тому назад, возвращаясь из Киева, она вместе с другими странницами зашла в Гадяч в гости к Оленушке, бывшей княжне Долгоруковой, а в то время гетманше Брюховецкой, и как в ту пору черкасы привезли тело убитого мужа Оленушки вместе с другими мёртвыми телами. Рассказывая о Малороссии, она часто повторяла, что это «рай земной». Рассказы её заменяли для узниц общество людей, и свет, и солнце, которое не заглядывало в их тёмную, глубокую темницу.

С другой стороны, инокиня Юстина много рассказывала о разных монастырях, в которых она жила с молодых лет, меняя один монастырь на другой, чтобы лично на себе испытать, в каком из них старицы жили наиболее суровою жизнью. Это была личность энергическая, характер, закалённый в лишениях. Она сама истязала своё тело, и оно становилось ещё выносливее; она спала, подкладывая под себя булыжник.

Но сообществом Юстины недолго пришлось пользоваться нашим узницам. Она раньше других покончила своё земное существование, и покончила насильственною мученическою смертью, спасая других, сидевших с нею в заключении, от гнева властей.

Дело было таким образом. Мать Мелания, которую узницы называли «равноапостольною», принесла Морозовой и Урусовой ещё одно письмо от неутомимого Аввакума из Пустозерска. В письме было обращение и к Акинфеюшке. Послание это произвело на узниц впечатление чудного весеннего дня с теплом и зеленью, пением птиц и шёпотом листьев — весеннего дня, внесённого божественною силою в их мрачное подземелье.

— «Аз протопоп и юзник о господе, — взывал между прочим пустозерский фанатик, — молю вы, другов моих сердечных, стойте и не унывайте о житии прежде бывшем. Вем, друг милой, Феодосья Прокопьевна: жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, в верху чина царёва близ царицы. Дома твоего тебе служащих человек с триста; у тебя же было крестьян 800, имение в дому твоём на 200000, или на полтретья было. У тебя же всему сему был наследник, сын Иван Глебович Морозов. Другов и сродников в Москве множество много. Ездила к ним на колеснице, еже есть в карете драгой и устроенной мусиею и сребром и аргамаки многи 6 и 12 с гремячими чепьями. За тобою же слуг, рабов и рабынь грядущих 100 или 200, а иногда человек и 300, оберегая честь твою и здоровье…»

Морозова остановилась на этом месте письма. В отверстие, проделанное в тюрьме для света и около которого она читала Аввакумово послание, что-то заглянуло.

Морозова всплеснула руками.

— Литвинушка! Пёсик миленькой! Как ты сюда попал! — воскликнула она радостно.

В оконце просунулась собачья морда и тихо, жалобно и радостно визжала.

— Литвин, Литвинушка! — обрадовалась и Урусова. — С Москвы прибёг, бедненькой.

Собака лизала протянутые к ней руки. Все были ей рады, как дорогой гостье.

— И как она дорогу нашла сюда! — дивилась Акинфеюшка. — Как узнала, что вы тут?

Снаружи послышался окрик на собаку. Собака завизжала; её отогнали от оконца.

— Вот звери-те добрее людей, — заметила Юстина.

— Не говори, матушка, — тихо возразила ей Морозова, — и люди добры, а ежели и творят зло, то творят волю пославшего, вот хоть бы и с нами.

Она поднесла письмо к свету и снова начала читать:

— «Пред ними же лепота лица твоего сияла, яко древле во Израиле святые вдовы Июдифы, победившие Навходоносорова князя Олоферна. И знаменита была в Москве пред человека, яко древняя Деворра во Израили, Есфирь, жена Артаксеркса^[58]. Молящу ти ся на молитве господу богу, слёзы от очей твоих, яко бисерие драгое, схождаху. Из глубины сердца твоего воздыхания утробу твою терзаху, яко облацы воздух возмущаху. Глаголы же уст твоих, яко камение драгое, удивительны пред богом и человеки бываху. Персты же рук твоих тонкостны и действенные великий и меньший и средний в образ трёх ипостасей; указательный же и великосредний в образ двух естеств божества и человечества Христова сложа, на чело возношаше, и на пуп снося, на обе раме полагаше и себя пометая на колену пред образом Христовым, прося отпуска грехов своих и всего мира. Очие же твои молниеносны держастася от суеты мира, токмо на нищих и убогих призирают…»

Морозова чувствовала, что при этих словах щёки её заливает краска. Она вспомнила, как её молодые глаза, эти «очие молниеносны», не на одних нищих и убогих смотрели… Как часто бывало, когда она уже овдовела, глаза её украдкой смотрели из кареты, из-за задёрнутой тафты, на красивые лица добрых молодцев, как сердце её ныло без ответного взгляда, которого она, как «честная вдова», в то же время и боялась, и стыдилась… Хотя она всё потом сказала Аввакуму, как узнала его и стала его духовной дочерью, но разве можно рассказать все, всё, что переживает молодое женское сердце! Она и не сумела бы этого рассказать, этого словами не передашь… А сказывала только Аввакуму на духу, что «во всём грешна», что и «око её соблазняло её»… но как, когда, где, на кого глядело её око с тайною страстью, что при этом на сердце было, что думалось, этого женщина даже себе не говорит, не то что попу на духу… «Ах, это око!..»

— Что же ты, сестрица, остановилась? — вывели её из задумчивости.

— Сейчас, сейчас, Дунюшка! «Нозе же твои дивно ступание имеют: до полуночи с Анною Амосовною, домчадицею своею, тайно бродила по темницам и по богадельням, милостыню от дома своего нося, деньги и ризы потребная комуждо неимущему довольно, овому рупь, а иному десять, а инда пятьдесят рублёв и мешок сотной. Напоследок же сына своего, Ивана, принесе богу…»

При этом Морозова перекрестилась и вздохнула. Перекрестились и все остальные.

— «…принесе богу православия ради еже есть: скончался скоро отрок от великия печали, егда отступники с тобою разлучили. Ты же ни мало от подвига уклонися, ни усумнеся, но и паче простирашеся к обличению врагов креста Христова и разорителей догматов святыя церкве. Они же тя, яко зверие дикий, терзаху на пытке, руце твои и плоть рваху и сестру твою, княгиню Урусову, Евдокию Прокопьевну…»