Святой патриарх

Мелания перекрестила все четыре угла страшной горенки. Всё это она делала тихо, плавно; бесстрастное лицо её выражало спокойствие, и только крысьи глазки светились ярче обыкновенного из-под своих навесов. Зато лицо её молодой спутницы отражало на себе все волновавшие её душу движения.

— Пойти утешить Федосьюшку, — сказала наконец Мелания.

— Чем, матушка?

— Да вот, горенкой новой.

— О-ох! Помилуй господи!

— Да письмом Аввакумовым.

— Точно, точно, матушка… утешь её, горемычную, порадуй… Вон она, мученица, что ту ночь вытерпела на пытке, Онисимко стрелец сказывал…

Молодая монашка нагнулась, выдернула из одного снопа небольшой пучок соломы и поцеловала его. Затем они поклонились ужасной горенке и пошли в город. Молодая монашенка шла с пучком соломы, словно бы она возвращалась с вербой от вербной заутрени… Она сама думала об этом…

— И точно верба… И под Христа ваий метали пред распятием…

— Только некого нам будет «плащаницею чистою обвить», — многозначительно сказала Мелания.

Ночью Мелании удалось пробраться в темницу к Морозовой. Как она проникла в это никому не доступное место, это была тайна её неотразимого влияния на всю поголовно подчинённую ей, притом тайным подчинением, Москву. Меланию все знали, начиная от князей и бояр и кончая последними стрельцами, тюремщиками и палачами. Ей все повиновались, она проникала всюду, перед ней расступалась стража, отмыкались замки; но когда царь требовал сыскать эту опасную женщину, грозил опалой за неотыскание её, Мелания точно сквозь землю проваливалась…

Стража Морозовой пропустила к ней мать Меланию Морозова стояла у тюремного окошечка и, держась руками за железную решётку, смотрела на бледные, слабо мерцающие звёзды. Ей казалось, что кто-то смотрит к ней в темничное оконце, смотрит с того далёкого, неведомого неба… Ей представлялось оно населённым живыми, светлыми, родными ей существами: и Ванюшка, сынок её, и тот княжич, что полёг давно на литовских кровавых полях, и добрый муж её Глебушко, и тот сильный, страшный, но не смирившийся Степанушко Разин… Где подели его голову, его кости? Куда ворон занёс их?… Дверь тихо визгнула и отворилась…

— Федосьюшка! Дочка моя, — послышался знакомый голос.

— Матушка! Мати моя! Радость моя!

Морозова бросилась на землю и восторженно целовала руки своей учительницы. Мелания блатословила её. Слышны были только не то радостные, не то горькие всхлипывания…

За окном завыл протяжный оклик часового…

— Словно ангел, дверем затворенным, пришла, — захлёбывалась и радостью, и слезами Морозова.

— Не плачь, дочь моя, а радуйся, — внушительно сказала Мелания. — Уж дом тебе готов, весьма добр, чинно устроен и соломою целыми снопами установлен, сама ходила на Болото посмотреть… Радуйся! Уже отходишь ты в блаженство ко Христу, а нас, сирых, оставляешь…

Что чувствовала при этих словах своей наставницы Морозова, это знают только те немногие, которые решались идти на вольную смерть за идею… Они чувствуют то, что чувствовал Христос в саду Гефсиманском, когда молился о чаше: страшна эта чаша, хоть избранники своею волею тянутся испить содержимое в ней, в этом сосуде смерти, хоть и сладко утешение там, глубоко где-то, в пламенеющей восторгом душе…

Морозова снова упала на колени и подняла руки к небу, которое слабо мерцало звёздами сквозь тюремную решётку: она тихо молилась…

— А я тебе ещё радость принесла, — сказала Мелания, когда она поднялась с земли.

Морозова, казалось, не понимала, что ей говорили: первая «радость» была слишком велика, чтобы тотчас же ува-тило сил принять и вторую…

— Аввакумово послание к тебе принесла я, — пояснила старица, — слово тебе великое, похвальное…

И она вынула из-под рясы сложенную в дудочку бумагу.

— От Аввакума! Господи, благодарю тебя! Сподобил меня! — каким-то подавленным голосом воскликнула узница. — Перед смертью хоть… благословит меня…

Мелания подала ей свёрток. У Морозовой дрожали руки, и она не могла развернуть послания…

— Странничек в посохе принёс из Пустозерья, — пояснила старица, — просверлили подожок и вложили туда послание страха ради никонианска: а то никониане отняли бы…

Морозова развернула свиток, пригнулась к нему, поцеловала; но читать ещё было темно, хотя летняя ночь уже посылала в тюремное оконце бледно-розовую зарю.

— Потерпи мало, миленькая, уже светает, — успокаивала её старица, — светлый лик господа скоро глянет к тебе в оконце.

Морозова стала расспрашивать её о том, что делалось в Москве, кого ещё взяли, кто цел остался, кого замучили. Старица рассказывала, как плакал и целовал брат Акинфе-юшки кровавое покрывало, которое она прислала ему из застенка, прямо с пытки со стрельцом, как он призвал потом к себе стрелецких сотников, дарил их, угощал…

— А всё ухлебливал их для того, чтобы не свирепы были к вам, дети мои, — пояснила старица.

Потом рассказала, как они с Анисьюшкой ходили на могилку к её сынку, Ванюшке, помолились, панихидку отпели…

— И таково хорошо там у него, — прибавляла старица, — цветики лазоревы, и аленьки, и синеньки посажены на могилке, таково хорошо цветут.

Все эти вести для заключённой казались принесёнными из другого, далёкого мира, в который для неё уже не было возврата.

— А братца твово Фёдора царь послал с грамотами в черкасскую землю, к гетману Петру Дорошонку, — сообщила старица. — А тот Дорошонок держит в полону нашу бывшую княжну Долгорукову…

— Оленушка, как же, бедная! Ещё я у ей посажёной матерью была, — горько покачала головой узница.

Заря уже ярко глядела в оконце, и хотя с трудом, но читать Аввакумово послание можно было. Морозова перекрестилась, снова поцеловала его, приблизила свёрток к оконцу и стала читать.

— «Аввакум протопоп, раб божий, живый в могиле темней, кричит вам, чада мои! Мир вам! — начала она. — Увы! Измолче гортань мой, исчезнете очи мои, свет мой государыня Федосья Прокопьевна! Откликнись в могилу мою: ещё ли ты дышишь, или удавили, или сожгли тебя, яко хлеб сладок? Не вем и не слышу. Не ведаю живо, не ведаю, сконча ли чадо моё церковное, драгое? О чадо моё милое! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты!»

Морозова невольно опустила бумагу на колени и утёрла катившиеся из глаз слёзы, которые, падая на лист, мешали читать…

— Жива ещё, дышу благодатию божиею, — тихо сквозь слёзы говорила она.

Вытерев глаза, она опять поднесла к свету бумагу.

— «Увы Федосия! Увы Евдокия», — начала она снова и остановилась. — А что Дуня? — спросила она.

— Вечор я заглянула и к ней, — отвечала старица, — земно кланяется тебе.

— А что руки у неё, как?

— Опадать стала опухоль в плечах, легшает.

— А духом как?

— Бодра… истинный воин Христов…

— «Увы Феодосия! Увы Евдокия, — продолжала читать Морозова. — Два супруга нераспряжённая, две ластовицы сладко глаголивыя, две маслины и два свещника пред богом на земле глаголивыя, две маслины и два свещника пред богом на земле стояще! Воистину подобии есте Еноху и Илии^[54], женскую немощь отложивше и мужескую мудрость восприявше, диавола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: «Приидите, телеса наши мечи ссецыте и огнём сожгите, мы бо, радуяся, идём к жениху своему Христу». О светила великия, солнце и луна русския земли, Феодосия и Евдокия…»

Ах, матушка, мне стыдно читать, — потупилась узница, — я не стою этого…

— Он, свет наш, знает, чего ты стоишь, — успокоила её старица, — чти дале.

— «О две зари, освещающие весь мир на поднебесней! Воистину красота есть церкви и сияние присносущныя славы господни, по благодати! Вы забрали церковные и стражи дома господня, возбраняете волком вход во святыя. Вы два пастыря, пасёте овчее стадо Христово на пажитех духовных, ограждающее всех молитвами от волков губящих; вы руководство заблудшим в райские двери и вшедшим древа животного насаждение. Вы похвала мучеников и радость праведным и святителем веселие. Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы и преподобным украшение. Вы и моей дряхлости жезл, и подпора, и крепость, и утверждение, и что много говорю! Всем вся бысте ко исправлению и утверждению во Христа Исуса…»