Святой патриарх

— Я пойду на конику…

— Добро, добро, баинькай… А-а-а-а…

У кота-кота-кота

Колыбелька золота…

— Не хочу, мамо, московськои… не треба…

— Ну-ну, добро…

— Спивай нашои, мамо, про котика… про нашого, а не про московського котика…

— Добро, добро… спи только…

А-а — котино;

Засни, мала детино.

Ой на кота воркота,

На детину дремота…

Хоть она и знала уже украинские колыбельные песни, наслушалась их вдоволь, но выговором русила их…

— Ни, мамо, спивай другой, як сон ходить.

— Спою, спою… Спи тихохонько…

Ходит сон по долине

В червоненькой жупанине.

Кличет мати до детины:

Ходи, соньку, в колисоньку,

Приспи мою детиноньку…

Гриць, как в воду канул, спал уже: тихое, ровное дыхание обнаруживало, что он заснул безмятежным детским сном.

Мать перекрестила его и снова отошла к окну; сон всё не шёл к ней… Она снова задумалась о Мазепе, о Москве, о тамошней смуте…

«А ко мне нейдёт сон и в «червоненькой жупанине», — думала она, опять глядя на звёздное небо и невольно прислушиваясь к неугомонной «улице». — Сон нейдёт, так Мазепа хотел приттить… ах, срам какой! Ко вдовушке-ту… А вот и Гришутка полюбил его, добрый он, хороший человек, а всё ж стыднехонько мне… хоть, кажись, так бы и кинулась ему на шею, срамница… Что-то он завтра скажет? Говорит, что будет просить за меня гетмана Петра Дорофеича, чтоб на Москву меня отпустил. «Хоть и больно, — говорит, — будет оттого моему сердцу. Точно вы, — говорит, — родная мне, так по душе пришлись, словно бы я вас, как сестру родную, полюбил, жалеючи вас…» Да, добрый он, хороший братец мой родненький, Иванушка-светик… Приди он теперь, так бы, кажись, закрывши глаза со стыда, и повисла у него на шее, слезами бы вся изошла на радости… Такой он добрый! Нет, полно-ка! Не стану о нём думать; буду думать о Москве: что там ноне деется, как людей за крест мучат, как Федосьюшка страждет за веру…

Нет, горька эта думушка… горемычная моя родная сторонушка, вот и ты ноне, как в песне поётся, горем горожена, а слезами поливана…

Ах и не томите же вы моё сердечушко вашими песнями! И без того мне горько-тошно, а они, как нарочито, про меня поют, как из «вишневово садочку зозуленька вылетала» да как она на сине море поглядала, как на том море козаченько потопал да своей горькой жёнушке-вдовушке отповедь сказал:

Да нехай моя жёнушка меня не ждёт,

Да нехай она замуж идёт,

Нехай копает яму глыбоку

Да садовит калину червону…

А! Шутка сказать: пущай не ждёт, пущай замуж идёт…

А! Бог с тобой, родная сторонушка московская, за горами ты высокими, за реками за глыбокими… Уж бы скорее утречко наставало, может он, Ивашечко, Мазепа, придёт, душу мою словом отогреет».

Что-то зашуршало под окном, словно шаги чьи-то… да, шаги, точно шаги, только никого не видать…

Ещё шаги за вишнею… Ходит кто-то…

— Хто се тут? — слышится за кустом чей-то едва уловимый шёпот.

— Се я, ясочко моя, зоре моя вечерняя, — шепчут в отч вет.

— Ох! Як же я ждала тебе, мий голубе…

— Сердце моё, рыбко моя! Иди ж, иди до мене… на рученьки…

— Ох, любимый мий, о-ох!

«Кто бы это был? Петрусь разве с Явдохою? Так нет: вон слышно Петрусев голос, вон как заливается».

Ой, сон, мати, ой сон, мати, сон головоньку клонить.

Ой тож тоби, мий сыночку, тая улиця робить…

«Кому ж бы тут быть в садочку?»

Она прислушивается… что-то стукает: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Это её сердце стучит, так, кажется, и подымает горячую сорочку…

— Так ты мене любишь, моя зоренько?

— Коли б не любила, не выйшла б… Чуешь, як моё серденько стукотить?

— Чую-чую, моё золото червоне…

— Ох, о-ох! Полегше, соколику, задушишь мене…

Слышно, как целуются… Молодая вдовушка огнём горит… Вот так бы и она целовала и обнимала Мазепиньку, если б не постыдилась, вышла к нему… Да какой в этом грех? Вот любит же она и целует Гриця своего, отчего б и его, Мазепиньку, не любить?…

— Гетьман другого хотив з листами послать, так я сам напросився, щоб тилько тебе, моя ясочко, повидати…

— Ой, мий соколоньку… А вин же ж не дознается, що мы с тобою любимося?

— Де дознатись? У меня на губах не остануться слиды от твоих губонькив, серденько.

— Ох! А мени сдаеться, що на моих губах так и остануться твои устоньки жаркий…

— А мои вусы остануться?

— О! Який бо ты жартливый…,

А там, на улице, «гукают» да выводят голосно:

Ой, зийди ты, зийди, зирочко ти вечирняя,

Ой, выйди, выйди, дивчинонько моя вирная.

— А я вже думала була, що ты не мене любишь…

— А кого ж, сердце?

— Та нашу ж московочку.

— Ох, лишечко!

— Та вона ж така гарнесенька, русявенька, кирпатенька…

— А ты краща над ней…

«Московочка», опершись на подоконник, так и зарделась от этих слов, как маков цвет… это про неё говорят…

Кто ж бы это? Она, что там целуется с ним, кажется, сама пани гетманова, Дорошенкова жена; а кто он?… Уж не Мазепа ли? Ох! Так сердечушко и упало у Оленушки… Нет, не он, не он! Мазепа сам сказывал, что ещё никого не любил и его, бедненького, никто не любит… Это не он… Вот если б Мазепа её, Оленушку, у гетмана вымолил, да на Москву её отпустили бы, да с нею бы и сам он, Мазепинька, на Москву съехал, вот бы хорошо было… Пущай там за крест люди страждут, бог с ними!.. А каким крестом сам Мазепа крестится? Она что-то не заприметила: должно быть, «пучкой» крестится, как все черкасы… Да что ж из того, что «пучкой»? Черкасы такие ж христиане, да и угодников у них в Киеве сколько! И на Москве стольких нету…

Грицю, Грицю, до роботы!

В Грици порваны чоботы!

Грицю, Грицю, до телят!

В Гриця виженьки болят…

Это кто-то весёлую отхватывает на улице… Гриць, маленький Гриць, так любит эту песню…

— Я понесу тебе на ручках, ягидко моя…

— Ох, куды, куды?…

— Та туды ж… на скошену травку… як на постильку…

— Ох, Ивасю… я боюсь… боюсь…

— Яка ты лёгенька…

— О, який бо ты… любый… ох!..

Оленушка так и перевесилась за окно… Из-за куста мелькнуло что-то белое и красное… Брызнули подковья… сабля…

Он, обхватив её поперёк, как малого ребёнка, несёт через садик, а она обвилась руками вокруг его шеи…

Она, это ясно, пани гетманова, Дорошенчиха… А он, ах, господи! Это Мазепа… Мазепа!..

Сдавив себе горло рукой, Оленушка с глухим стоном упала на свою вдовью постель… А с улицы доносилось: