Волчья тропа

– Можно ли совершать зло ради добра? – спросила я, щурясь на солнце.

Я слышала, как Пенелопа втянула воздух, но не могла взглянуть на ее лицо.

Она ответила не сразу, но когда заговорила, ее голос изменился. Легкость, звучавшая в нем, когда Пенелопа рассуждала о сверкающем снеге, исчезла.

– Если нет выбора.

Ее тон заставил меня обернуться.

– Разве не всегда есть выбор?

– Не всегда. Иногда приходится выбирать – твоя жизнь или их.

Я подумала, что она говорит о Билкере, однако было в ее лице нечто такое, что я поняла – речь не о нем.

– Твой отец? – спросила я, и она взглянула мне прямо в глаза. Мне показалось, что она соврет или попытается выкрутиться.

Но мы были выше этого.

– Он продал меня Делакруа… – Пенелопа втянула носом холодный воздух, потом улыбнулась. – Впрочем, ты все уже знаешь.

– Я догадывалась. А почему он так поступил?

– Зависимость от морфия и недостаток денег. Мы были у озера, и однажды я увидела его с той француженкой на поляне у дороги. Жили мы уединенно и ни с кем не встречались; я удивилась и решила послушать, о чем они говорят. Они согласовали цену, и Делакруа сказала, что утром пришлет за мной своих людей. Мой отец… господи, он сказал, что мог бы выручить за меня и больше. – Пенелопа тряхнула головой. – Понимаешь, он торговал мной, чтобы решить свои проблемы. Я так разозлилась!.. Подождала, пока он закинется, а потом отволокла его к озеру и заплыла с ним на самую середину. Он плавать не умел. Когда я добралась до Генезиса и встретила Колби, я в растерянности даже не поняла, что он из людей Делакруа. Я в первый раз осталась одна, а он предложил мне помощь. Такой добрый, такой очаровательный… В общем, ты и сама знаешь.

– Почему ты мне лгала?

– Думаешь, легко признаться в убийстве?

Нелегко. Черт, совсем нелегко. Я не могла забыть, как помертвело лицо Кабана, когда нож вонзился в его горло. Я все еще чувствовала его дыхание. Я убила его, но не только он был заперт в моей голове. Не только он… Да, трудно признаться кому-то в том, в чем боишься признаться сама себе.

– Я доверяю тебе, Элка, – сказала она, и я нежно ее обняла ее.

Потом она склонила голову мне на плечо и спросила:

– Ты собираешься сделать что-то плохое?

В глазах запекло, словно в них попали искры от костра. Уже сделала. Столько всего сделала… Одним больше, одним меньше. Окутанные спокойствием, мы молча сидели на пороге нашей хижины, на нашей земле, – только мы вдвоем, да огонь в печке. Я не хотела портить ложью такой прекрасный миг.

Уж лучше промолчать, чем солгать.

Пенелопа почувствовала, как напряглось и застыло мое плечо под ее щекой. Она выпрямилась и взяла меня за руку.

– То, что было с Крегаром, теперь не имеет значения. Ты совсем другой человек. Ты не он.

У меня задрожал подбородок.

– С чего ты решила?

– Крегар не выпустил бы меня из того ящика и не стал бы вытаскивать из реки.

Он бы вытащил, но только для того, чтобы позже убить самому.

– Под всей этой грязью скрывается настоящий бриллиант. – Пенелопа вытерла пальцем пятно с моей щеки. – Ты бриллиант, Элка, – чистый и бесценный.

– Ты ведь не знаешь… – почти выкрикнула я.

Все вокруг расплылось из-за хлынувших слез.

– Я знаю достаточно, – ответила она тем странным голосом, каким рассказывала о своем отце. Я не говорила ей о… о том, что Лайон заставила меня вспомнить. А Пенелопа сейчас смотрела на меня со смесью жалости и снисходительности, как тогда, в Халвестоне, когда услышала, что случилось с сыном доктора и его бедными ногами. Значит, она знала, что делал Крегар и что делала я.

Слезы высохли. Снег остудил охвативший меня жар, и Пенелопа кивнула, прочитав мысли на моем лице.

Стыд наполнял мои вены, словно река Юкон. Я встала, медленно спустилась с крыльца и побрела по снегу, разрушая его идеальную белизну, как уже разрушила все остальное.

– Элка… – Пенелопа тоже встала, но я не смогла взглянуть ей в глаза и больше не смогу. – Элка, все в порядке, – твердила она. Нет, не в порядке, совсем не в порядке. Она все поняла. Я-то думала, что здесь, на реке Тин, я стану свободна и буду жить нормальной, спокойной жизнью. Дерьмо все это, а я чертова идиотка. Пенелопа знала, что Крегар сделал с сыном доктора, черт, да все знали. Она сложила два и два и получила четыре. Получила меня. Она украдкой заглядывала в запертые двери в моей голове, пока я не смотрела, и моя темная половина хотела вмазать ей по хорошенькой щечке – за предательство. Вот что это было – самое настоящее предательство. Она знала то, в чем я даже себе боялась признаться. От гнева и ярости я заскрежетала зубами, мускулы напряглись. Меня начало трясти, а в глазах вновь запекло.

Я старалась удержать в себе этот жар, чтобы он не вырвался и не растопил весь мир. Я впилась зубами в губу так сильно, что почувствовала привкус крови. Мой желудок сжался, и меня вырвало прямо на снег.

Огромный, пузырящийся красный сгусток. Вот оно! Все начало проясняться. Кровь на снегу – вот какой след я оставляю.

– Я иду на охоту, – сказала я и вбежала в хижину. Не могла на нее смотреть. Я схватила нож и шляпу и вылетела наружу. Пенелопа попыталась меня удержать, но я оттолкнула ее. Она что-то говорила, но я не слушала. В наших отношениях была такая чистота, какой никогда не было у нас с Крегаром. Мы обе вылезли из тех ящиков для новой жизни, а Пенелопа запачкала ее кровью и дерьмом. Черт, она знала и ни слова не сказала мне. Знала о моей гнилой сущности, о моем позоре. Я не могла смириться с тем, что совершила; как же мне, черт возьми, смириться с тем, что человек, который мне дорог, знает обо мне все? Почему она не убежала от меня с воплями? Почему она все еще здесь?

Потом я сообразила. Она влезла не во все двери в моей голове. Одна по-прежнему была закрыта на висячий замок, и ее защищали цепи и засовы. Если бы Пенелопа открыла и эту дверь, если бы узнала, что прячется за ней, то сбежала бы из нашей хижины, сверкая пятками и зовя Лайон с ее шестизарядным револьвером.

Пенелопа звала меня, выкрикивала мое имя, пока не сорвала голос. Птицы срывались с гнезд, мелкие зверьки спасались бегством. В ее голосе звучали слезы, растерянность, гнев и еще что-то, чего я не хотела понимать. Мое черное сердце рвалось на части. В лесу я ненадолго остановилась. Сама не знаю зачем, ведь я не собиралась возвращаться в то место, что чуть не стало моим домом. Пенелопа увидела, что я остановилась, и решила, что знает почему. Я обернулась и взглянула на нее. Она стояла там, завернутая в куртку и одеяло, и держала что-то в поднятых руках. Она кричала, и ее хриплый голос отдавался у меня в ушах.

Я забыла ружье. Как же я собиралась без него охотиться? Я почувствовала тяжесть ножа на поясе, провела большим пальцем по сточенной рукояти, отвернулась и зашагала в лес.

Ружье мне больше не понадобится.

Я не собираюсь охотиться на лося.

А вот и он

Я ОБОШЛА наш участок по кругу, чтобы Пенелопа не сообразила, куда я направляюсь, и углубилась в лес. Идти по снегу было тяжело, ботинки и штанины быстро намокли, и ноги начали замерзать. Я любила зиму за тишину, за то, что можно забраться под одеяло и не думать о том, что у тебя куча дел. Ты вспоминаешь, что вроде бы надо пойти поохотиться, но куда, если снегу навалило шесть футов!.. Ты просто зарываешься под одеяло еще глубже. Я ненавидела зиму за влажность и сырость, вползающую во все щели. Однако добра без зла не бывает.

Сзади раздался шум, словно упало что-то тяжелое. Или с елки свалилась шишка, или оступился кто-то, идущий за мной по следу.

Я остановилась и замерла. Прислушалась. Всмотрелась в деревья, ища белое облачко чужого дыхания.

Никого. Ни единого звука.

Все-таки шишка. Или замерзшая белка не удержалась на ветке.

До Такета я добралась как раз в полдень. Держалась в тени деревьев и пряталась от людей, которые могли оказаться в лесу. Лесопилка Джози работала, из трубы вылил дым. Я остановилась возле тюрьмы, где должна была находиться Лайон, и попросила веснушчатого парня в поношенной форме передать ей сообщение. «Приготовьтесь и возьмите с собой ружья».