Время ангелов

И все же она обладала такой властью и не могла отрицать этого, властью над жизнью и смертью. Сейчас и еще некоторое время она сможет решать — жить ли ему. Не следует ли ей забыть, кто он, и просто спасти его? Но она не могла забыть, кто он. Не вернуть ли ему снова свободу выбора? Он мог бы принять решение снова, она же не приговорит его к жизни. Он всегда делал что хотел. Следует ли ей поступить ему наперекор сейчас? Как она могла решиться на такую ужасную вещь, когда сама потрясена и больна сейчас, больна от близости смерти, смерти, которая овладевает Карелом, медленно уносит его и которую она могла бы остановить, если бы захотела, своим криком?

Мюриель села и положила голову на стол. Музыка продолжала играть, легкая, воздушная, чистая и немилосердно прекрасная. Музыка лилась как будто из иного мира, где не было ни болезни, ни смерти. А здесь, в комнате, раздавалось дыхание Карела, гортанное и равномерное, словно тихий, погруженный в себя разговор. Мюриель подумала: «Если я ничего не предприму, то эти звуки скоро кончатся, немного погодя они просто прекратятся, раздастся последний вздох — и больше ничего». Машинально она стала считать. Затем подумала: «Дыхание, биение сердца всех людей сочтены. Моя жизнь так же конечна, как и его». Размышляла ли она и приняла ли какое-то решение? Нет, мысли не могли сейчас помочь. Никогда еще она не ощущала такого полного и абсолютного отсутствия Бога. Она была одна, ей не на что было опереться и некуда обратиться.

Мюриель встала и прошлась. Она подошла к нему поближе и всмотрелась в спящее лицо. Казалось чудовищным вторжением — смотреть на это лицо. Мир, которого оно жаждало, еще не снизошел на него. Спящее лицо было тревожным. «О Боже, хочет ли он, чтобы его разбудили, хочет ли он, чтобы его спасли? — думала Мюриель. — Если бы я только знала, если бы он только мог сказать мне. Скажи он мне раньше, я бы подчинилась ему». Она склонилась над ним, пристально вглядываясь, но беспокойно осунувшееся лицо не несло в себе никаких известий. Внезапно она увидела что-то белое, зажатое в правой руке Карела, лежавшей между его боком и спинкой кушетки. Это был клочок скомканной бумаги. Мюриель протянула руку, поколебалась, а затем осторожно потянула бумагу. Какого ужасного пробуждения боялась она сейчас? Может, он проснется и узнает, что она совершила. Несомненно, он знал даже сейчас. Его пальцы, казалось, сопротивлялись. Наконец бумага выскользнула. Мюриель разгладила ее.

Мой дорогой, это так ужасно, что я едва могу писать, я должна уйти, а если бы я увидела тебя, то не смогла бы. Ты помнишь, я сказала, что никогда не уйду, дорогой. И не ушла бы, честное слово, не ушла бы. Ты знаешь, я люблю тебя, мой дорогой. Только этого я не смогла вынести. Как ты мог так поступить? Ты понимаешь, я имею в виду Элизабет. Мюриель рассказала мне. Это убило меня. Тебе принадлежала моя жизнь, все мое существо. Ты знаешь, я люблю тебя и я была твоей рабой, но я не могу оставаться вместе с ней, и единственный способ уйти — вот так внезапно. Когда ты получишь это письмо, я буду далеко, и не пытайся разыскать меня, ты не сможешь. Я собираюсь немедленно уехать из страны. Не беспокойся обо мне, у меня есть сбереженные деньги, дорогой. Ты знаешь, я буду несчастлива и всегда буду думать о тебе. Всю мою жизнь я буду печалиться о тебе. Я не смогла стать такой, какой ты хотел меня видеть, это оказалось слишком тяжело для меня. Прости меня, пожалуйста. Ты знаешь, все это потому, что я так люблю тебя, ты знаешь это, я люблю тебя и едва смогла написать это письмо. Прощай.

Пэтти.

Мюриель дважды прочла письмо и затем разорвала на мелкие клочки. Письмо помогло ей обрести твердость, здесь было о чем подумать. Итак, Пэтти приняла решение уйти. Она действовала даже быстрее, чем Мюриель. Значит, это из-за Пэтти он лежал здесь. Он узнал, что Пэтти все известно, и знал, кто сказал ей. «Что он подумал обо мне, что он вообще думал обо мне? — размышляла Мюриель. — Видит ли он меня сейчас во сне? И существуют ли эти странные длинные предсмертные сны?» Она стала осматривать комнату. Возможно, где-нибудь лежало письмо, может, он написал ей, оставил хоть небольшое послание. Он должен был знать, что рано или поздно именно она найдет его. Она посмотрела на столе, обшарила весь пол и кушетку. Наконец увидела клочок белой бумаги, лежащий под кушеткой недалеко от его изголовья, и быстро подобрала его. Это была бумажная птичка.

Мюриель заплакала. Она плакала безмолвно, слезы лились горячим ослепляющим потоком. Она любила своего отца, и любила только его. Почему она не поняла этого раньше? Ее отношения с отцом были погружены в какую-то тьму, и в этой тьме спала ее любовь. Если бы только не было Элизабет. Если бы были только она и Карел вместе. Сейчас она, казалось, отчетливо вспомнила время, когда так было. Она любила его. Она могла бы сделать его счастливым и могла спасти его от демонов. Но Элизабет всегда вмешивалась. Все связи Мюриель с миром, ее связь с отцом должны были проходить через Элизабет. Теперь она поняла, что та особая боль, которую причиняла ей кузина и к которой она так привыкла, почти не замечая ее, была боль ревности.

Мюриель продолжала плакать. Она тихо стонала и дрожала, стоя в освещенной лампой комнате рядом со спящим отцом. Придет ли к ней когда-нибудь любовь снова? Любовь умирала, и она не могла спасти ее. Она не могла разбудить отца и сказать ему, что любит его. Ее любовь существовала только в этом ужасном промежутке между тьмой и тьмой. Это была любовь замурованная, запечатанная. Она могла иметь только один демонический исход — позволить ему уйти. Это все, что она могла сейчас для него сделать. Она не в состоянии вернуть его к сознанию, которое он считал невыносимым. Она не пробудит его, как Лазаря, от сновидения об аде к самому аду — месту, где любовь бессильна спасти и сохранить. Знание было ниспослано ей слишком поздно, или, скорее, своим развращенным сердцем она приняла его слишком поздно. И теперь она навечно осуждена быть отлученной от мира простых невинных вещей — бездумных привязанностей, свободного счастливого смеха и собак, пробегающих мимо по улице.

Музыка «Лебединого озера» внезапно оборвалась. Передвигаясь, как в трансе, Мюриель наклонилась, чтобы поставить пластинку сначала. Ее слезы лились на свисающие складки сутаны. Он ушел и оставил ей Элизабет. Теперь она не сможет расстаться с Элизабет. Когда Мюриель повернулась назад к спящему, она увидела яркую полоску света между занавесками и устало раздвинула их. Туман рассеялся. Небо было голубым, а солнце ярко сияло. На фоне плывущих облаков она увидела башни Св. Ботолфа, Св. Эдмунда и Св. Данстана и огромный купол Св. Павла. Теперь невозможно разлучиться с Элизабет. Карел приковал их друг к другу, так что одна будет проклятием другой до скончания века.

Глава 23

— Маркус.

— Да, Нора.

— Ты не собираешься сходить в дом священника навестить их?

— Я ничего не смогу сделать.

— Девочки собираются сразу же переехать в новый дом?

— Думаю, да.

— Куда? В Бромли или какое-то другое место?

— В Бромли.

— Мне бы очень хотелось, чтобы Мюриель отдохнула теперь, когда началась весна.

— Она могла бы себе это позволить.

— Они обе сейчас вполне обеспеченные, не так ли?

— Полагаю, Карелу следовало оставить что-нибудь Пэтти.

— С Пэтти все в порядке. Если будешь ей писать снова, не забудь называть ее Патрицией.

— Кажется, она получает большое удовольствие, находясь в Африканском лагере для беженцев.

— Несчастья других утешают нас.

— Это циничное высказывание, Нора?

— Нет.

— Пэтти приняла это спокойно, тебе не кажется?

— У Пэтти появились безжалостные черты.

— Во всех нас появилась жестокость.

— Ты говоришь, девочки приняли это спокойно?

— Во всяком случае Мюриель. Я все еще не видел Элизабет.

— Ни перышка не взъерошено?

— Ни перышка не взъерошено.

— Странная молодая женщина.