Хорошо Всем Известная (СИ)

Но зачем вникать в вещи, предстающие заведомой галиматьей, какой в этом смысл? Какое ему дело до помешавшегося на Манечке Марнухина, до праздношатающейся Виктории Павловны и даже до самого профессора Хренова? В состоянии он определиться в своем отношении к окружающим и занять среди них достойное его место, нет ли, все это ничто перед тем грандиозным и убийственным фактом, что жизнь прожита безрассудно и никчемно. И это в пятьдесят пять лет, когда уже поздно что-либо поправлять!

Затем ему пришло в голову, что жизнь прожита глупо не столько им, сколько его случайным попутчиком Марнухиным. Он принялся развивать некий сюжет, обращаясь к невидимым слушателям. Представьте себе таракана, пробегающего по полу вашей квартиры, вполне обыкновенного таракана, насекомое из какой-то более чем обыкновенной житейской истории, куда как реалистическое существо. И вот вы, заметив его неторопливый бег и Бог весть отчего встрепенувшись, кидаетесь давить ногой эту нахальную тушку, а при этом издаете воинственные возгласы, негодуете на своего маленького юркого недруга, и затем радуетесь своей победе над ним, с упоением вслушиваетесь, как хрустит под вашей ногой коричневая корочка. Таким тараканом стал в моем воображении Марнухин, возвещал Гордеев.

Тем временем сам Марнухин глубоко затосковал, поймав себя на странном, каком-то загадочном непонимании собственного состояния. Конечно, это тоже своего рода состояние, но оно уже двойная загадка, поскольку для того, чтобы разгадать его, нужно прежде развязать то самое непонимание, о котором упомянуто выше, а попробуйте-ка, попробуйте, посмотрим мы, что у вас из этого выйдет, посмотрим и непременно усмехнемся, потому как и намучаетесь же вы! Пожалуй, на самом деле для тоски не было причин, и то, что скопилось за последнее время внутри у Марнухина, подразумевало, скорее, бодрость, преодоление пришедшего вместе с новой для него деятельностью безразличия ко всякой деятельности, выход к тому или иному творческому начинанию. Почему бы и нет? Разве он не способен, например, к благодушию? Еще как способен! Ему приятна порой лень, а то даже и некая мировая скорбь, при которой он умиротворенно или меланхолически шепчет себе под нос, созерцая пробегающего по полу его жилища таракана: пусть он живет, этот бессмысленный разбойник. С человеком, то есть с обычным человеком, из плоти и крови, даже с некоторой там душонкой и с несколькими граммами мозгов, частенько происходит то же самое, что с тараканом. Это ли не повод пощадить насекомое?

- У меня ведь цель, я с тем ищу трикотаж, чтобы выгодно им торговать, меня Манечка подучила... - донеслось до Гордеева. Это бубнил Марнухин. А Манечка и Виктория Павловна задумчиво внимали ему.

Прибыли в деревню Куличи, где жили приемные родители Гордеева и неизвестно как обосновавшийся у них Хренов. О! Давненько собирался финансист (а Гордеев уже полжизни возится с денежками, с разными шуршащими суммами) навестить стариков, но, как это обычно бывает, мешало то одно, то другое, - так оно и бывает в нашей суетной жизни. Грудным младенцем, заходящимся в крике и обмочившим грязные пеленки, Петя и Катя подобрали его в капусте, и с тех пор, успев, разумеется, до некоторой степени просунуться в зрелость, он при всяком удобном случае похлопывает их по спине, благодушно усмехается, приговаривает: роднее вас нет у меня никого на свете.

Раскрасневшись, ударяя кулаком в раскрытую ладонь, бросал он отрывисто:

- Давай, давай!..

Так он дивился, что старики тотчас после радостных слез и объятий не предложили ему попариться в баньке. Это было как-то против заведенного порядка. Но, кидая "давай", он все не доходил до сути своего требования, словно скрывал ее, замалчивал. Что представляет собой Марнухин? Этот вопрос, надо сказать, довольно-таки сильно мучил Гордеева. На первый взгляд, Марнухин был всего лишь высоким тощим малым с несколько унылой физиономией, иной раз одушевлявшейся накопленным в его глубоко запавших глазах теплым умом.

Гордеев мысленно отметил, что приемные родители ужасно постарели, но они обрадованы его приездом и оттого как бы слегка засеребрились, обрели некую лучезарность, смотрятся теперь более или менее сносно. В общем, еще черпают энергию для жизни, и это было хорошо. Хозяева и гости посидели за празднично накрытым столом, попили чайку, потолковали о всякой всячине. А им было что сказать друг другу после долгих месяцев (или лет?) разлуки.

- Где же так называемый профессор? - спросил Гордеев с неприятной ухмылкой.

- Кто его знает, бродит где-то, - ответил Петя, маленький и самоуверенный дедок.

Вышли на крыльцо покурить, и приемный сын с надеждой взглянул в дальний конец огорода, где чернела в солнечных лучах старенькая банька. Дымок отнюдь не вился над ней, вид у нее был какой-то безжизненный, угрюмый.

- Затопим баньку-то? - спросил Гордеев бодро.

Старик задержался в доме, разъясняя гостям, что в отношении распущенности они с Катей не согласны потакать, поощрять, кивать одобрительно, и лучше гостям не рисковать, если не хотят они расшибить лоб о здешнюю твердь воздержания, иначе сказать, следует им обойтись без покушений на прелести местного населения, с особым изумлением и восторгом замирая перед высокой чистотой постоянно маячащей перед глазами Кати. Петю удовлетворил ответ Марнухина, решившего, что назидания обращены именно к нему. Мне нужна одна Манечка, да только она что-то слабо дается, а про Катю я в подобном духе и помыслить не замышлял, сказал твердо Марнухин. Старик как раз выгребал на крыльцо, когда прозвучал гордеевский выстраданный вопрос, и ждал он этого вопроса, а все же вздрогнул, как от страшной неожиданности. Безмолвие поглотило его. С трудом, тягуче, с преодолением невиданного сопротивления он загасил о мозолистую ладонь заморскую сигарету, которой сынок его угостил, и спрятал окурок в карман своих видавших виды штанов, а затем стал переминаться с ноги на ногу. Выражал таким образом свою растерянность Петя долго и наконец нерешительно произнес:

- Э-э, дорогой, понимаешь... не-ет, с банькой, милок, ничего не выйдет...

- Почему?

- Соседи...

- Ну?

- Говорят, это их территория... ну там, где баня стоит... и нам теперича туда хода нет. А то не сносить головы... - Высказавшись наконец, старик довольно твердо, словно подводя итог отлично вызубренному уроку, улыбнулся.

Гордеев с изумлением посмотрел на него. Не сбрендил ли добрый папаша?

- Какие соседи? - спросил он напряженно.

- Люди такие объявились, называют себя нашими соседями, - еще тверже и основательнее доложил Петя.

- Ага, люди... В них что, демон вселился?

- Похоже на то.

- Злой дух?

- Можно и так сказать.

- Что-то раньше я ничего подобного не слыхал.

- Еще и не такое можно у нас нынче услышать.

- Ты сбрендил?

- Ну не надо, не начинай... - заартачился старик, завертелся, вскидывал он, извиваясь, над склоненной головой крошечную руку, предполагая, видимо, защищаться или отмахиваться. - Не приписывай, с чего бы мне вдруг сбрендить? Я, уж как могу, веду отпущенную мне жизнь, и от одного того, что ты вдруг явился и смотришь на меня в упор широко раскрытыми глазами, выживать мне из ума нечего.

Гордеев отступил от папаши на шаг, посмотрел в сторону и покрутил пальцем у виска, обескураженный и возмущенный причиной, по которой не мог попасть в баньку. Он не хотел обидеть старика, и без того обиженного какими-то сумасшедшими людьми, однако тот все же принял его пантомиму на свой счет, и у него возникло желание в свою очередь полновесно отмежеваться от соседского самоуправства. Горестно разводя руками в беспомощном недоумении перед правдой, которую явила ему общественная жизнь деревни Куличи и ее окрестностей, он объяснил:

- Так они говорят, понимаешь, раньше у них дремало народное самосознание и они были как бы никем, а теперь оно, самосознание это, пробудилось и они стали всем... А я, по мудрости своей, но и не мудрствуя особо, считаю это за блажь!