В осаде (СИ)

Пока я вижу нашу смерть. Солдаты стали устраивать экскурсии на стену, предлагая горожанам взглянуть на лагерь врага за грош. Я видел их, любопытных, когда они поднимались на стену, и высокомерных, когда они спускались назад. Я пошёл ко дворцу. Я сказал: мне надо увидеться с государем, я знаю, как спасти город. Меня пропустили к какой-то мелкой сошке. Что ты хотел? - спросил он меня. Я знаю, как спасти город, - ответил я. Город не нуждается в твоём спасении, - усмехнулся он, - город велик и силён. Неужели ты, какая-то вошь, думаешь, что ты самый умный? Через десять дней будет штурм, - сказал я. Он испугался. Он понял, что это не в его компетенции, штурм. И он исчез, растворившись в портьерах, только сказал: подожди. Вошёл государь, и я встал на колени. Что у тебя с рукой? - спросил он. Я шил паруса, - ответил я. Было больно? - спросил он. Да, - ответил я. Хорошо, - сказал он. - Я слушаю тебя. Ты сказал, что через десять дней будет штурм. Говори. Твои солдаты, государь, водят людей на стены, чтобы показать лагерь врага. Ну, и что? - спросил он. Люди идут туда, любопытствуя, а возвращаются - высокомерные и презирающие. И говорят тем, кто их спрашивает, что враг ничтожен и скоро уйдёт, потому что ты - велик. Через десять дней в городе уже никто не будет готов к штурму. Все будут жрать, трахаться, пьянствовать и распевать песни. И тогда... Государь задумался. Потом посмотрел на меня и сказал: я чувствую правду, но я пока не понимаю её. Объясни. Теперь задумался я. Видите ли, ваше величество...когда я был юношей, я очень хотел стать мужчиной. Мы все в этом возрасте дурачки. И я искал общества сверстниц и даже девушек старше себя. Я делал намёки, старался казаться старше и даже...предпринимал попытки. Но потерял девственность совершенно неожиданно, когда даже и не думал об этом, и получилось неловко, потому что я не был к этому готов. А вы? М, и я тоже, - усмехнулся он. Тогда я продолжил: мои отец и мать...я всегда знал, что однажды они умрут. И у нас были отложены деньги на их похороны. Но они уехали на месяц в Родег к родственникам, а у меня попросил денег мой товарищ, который проигрался в карты, и я ему дал. А вечером того же дня привезли моих родителей, мёртвых. Оспа. И найти денег я не смог. Храм помог мне. Но лучше бы я не видел лиц храмовой прислуги. Вы меня понимаете? Человек всегда в осаде, и как только он об этом забывает, случается штурм. А чем город отличается от человека, я не вижу. Вот как! - рассмеялся государь, - ты не видишь? Но вдруг он оборвал смех и сказал: да, и я тоже не вижу. Я понял тебя. Иди. Скажи своё имя. Я сказал своё имя, то, которое мне дали при рождении. Другого я не знал, хотя оно было, и я знал это, но я его не знал. И где живёшь, - сказал государь. Я ответил, и он повторил: иди. И я ушёл. А вечером на площади пороли солдат, водивших людей на стены, и пороли людей, которых они водили, не всех, конечно, а только тех, кого сумели взять, но и это было приятное зрелище. Зрелище, которое видел только я, потому что весь город попрятался по щелям. Меня тоже спросили: ты был на стенах? Я был у государя, - ответил я. Мне дали спокойно досмотреть всё. Ночью я видел сон. Я лапаю колдунью, ту, с зеркалом, к которой я собирался идти, а она шепчет: ниже, ниже, ниже... Я проснулся оттого, что кончил в неё. Что это был за сон? Я теряюсь. Я не спал до утра. А утром пронёсся слух, что завтра будет штурм. Я только усмехнулся: наш государь мудр. Я видел город. Никто не жрал. Лица были сосредоточенны, а губы сжаты. Штурма не будет ещё долго. И хорошо, что никто не видел моей улыбки: меня могли заподозрить, как того, назвавшего себя Шимоном, и никто не стал бы разбираться. Смерть отошла...

И я снова вспоминал тебя. Ты обещала вернуться через полгода. Тебя отправил твой отец к умирающей тётке, его сестре. Он от неё откупился. Тобой. Трудно его винить, да я и не виню, я всего лишь называю вещи своими именами. Вина, обвинение - категории моральные. А наделение вещей именами - мистическая. Ибо ты даёшь вещам свои имена, в смысле - твои имена, и если имена, данные тобой, совпадают с именами вещей, наступает сложение двух волн, и вещь, событие, приобретает видимость, выделяющую её, эту вещь, из общей ряби. Озарение мистиков - это всего лишь верный подбор имён для связанных событий, объединённых общим смыслом. И если имена подобраны правильно, то сознание видит эти события так же ясно, как солнце видит цветок. Цветок может быть целебным, красивым, нежным, невзрачным, хищным, или ядовитым, или подаренным мною тебе, сорванным или сокровенным, последним в роду или первым в весне, но солнце зажглось для него, и он не может быть скрыт. Интересно, понимаешь ли ты, что ты - это откупные твоего отца? Если ты вспомнишь обо мне и если я для тебя что-нибудь значу, то ты однажды, глядя на свою умирающую тётку, под действием мгновения, возненавидишь своего отца, не навсегда, конечно, если бы это было навсегда, ты бы не осмелилась, а позволишь себе на минуту, и тогда, может быть, обида подскажет тебе эти слова, слова, что ты - откуп, и тогда, опять же - может быть, слабое подобие озарения придёт к тебе, и ты увидишь своего отца. Не беги настроений, милая, ибо настроение - начало озарения. Ты, наверное, замечала, что сейчас что-то тебе кажется таким-то, но ты уснула на час, а когда проснулась, это же самое кажется тебе другим, а завтра ты будешь относиться к этому же совсем иначе, а через день и вовсе по-другому. Как будто это разные люди видят одно и то же каждый со своей башни. Это реальность, милая, это - собирание имён. Когда будут собраны все имена, твоё сознание наложит их друг на друга, и родится новое имя - то самое, имя вещи. Может быть, это произойдёт через год, может быть, через десять лет. Это будет спокойное понимание с высоты непричастности. Это и есть то, что называется озарением, но свет его рассеялся, растянулся на десять долгих лет, и потому - всё кажется тебе обычным. Если бы это произошло в одно мгновение, которое нарастает несколько секунд, чтобы вылиться в мгновенную находку имени вещи, то ты испытала бы удар света сознания, все имена вещи стали бы тебе известны сразу, одновременно, и это было бы то самое сокровенное имя. Теперь ты знаешь, что озарения доступны всем, но не всем доступен удар света сознания. Он у обычного человека растекается иногда на всю жизнь, и вместо удара получается то слабое дыхание, что люди называют опытом. Есть люди, которые видят всё сразу и без озарения, но эти люди - сами свет, и то, что для мистика - озарение, для них - просто реальность. Ищущие стремятся попасть в круг этих людей, в сияние алмаза, но... Долго, очень долго длится этот путь. Путь живого жреца. Пройти его нелегко. Но его проходят. Я желаю тебе пройти его, ты уже его начала, иначе бы птицы не летели на твой зов. Но запомни. Если приглашённый в сияние алмаза захочет присвоить алмаз, черна будет его участь. Откуда я это всё знаю? Всё просто. Просто мне не дают покоя те деньги, за которые меня хотел купить Храм, которые подарили мне жизнь, и благодаря которым я ощутил себя выше Храма. То есть, изначально, благодаря моим глазам, видевшим странного человека, который целовал свой крест. Иначе, просто я стал случайным свидетелем сияния алмаза, и сияние это продолжает во мне свою работу.

Я слабый человек. Я вспоминал тебя, и мне снова захотелось быть с тобой. Но это возможно только в будущем. - И я себя оборвал. Человек слаб. Он в будущем ищет спасения от настоящего. И он становится пророком. Неважно, что его пророчества - это всего лишь его фантазии. Они его спасают, а разве пророчества, в том числе и пророчества пророков, не затем, чтобы спасти? Вот как интересно получается. Человек ищет спасения от настоящего - и он становится пророком, пророком себя. Да, именно тем и отличается пророк-человек от пророка-пророка, что человек пророчествует себе, а пророк - другому. В любом случае, пророком может быть лишь тот, кому в настоящем тесно. Мне тесно в настоящем: я знаю, что они все умрут, и солдаты и горожане один за другим погибнут на стенах, а потом придёт черёд женщин и детей, - и мне в этом тесно. Но я не пророк, потому что я знаю, что морали нет. Ты была рядом - и я тебя любил. Ты исчезла - и я думаю, что, наверное, полюблю другую. Даже не так, а так: я хочу полюбить другую. Только пока не получается. Мне плохо оттого, что некому убаюкать мою руку, самому мне неинтересно. Ну, и где мораль? Я готов трахать всю жизнь и быть ей верным ту, что сейчас спасёт меня от моей боли, и мне плевать на то, что есть ты, ибо я знаю: ты бросила меня. Поэты всех времён говорили про вечную любовь, сквозь время и расстояние. Я не самый плохой человек, я тебя любил, и, наверное, люблю. Но происходит то, что выше морали. Я уже говорил об этом. Без насущного нет прекрасного. Появится она - и цветок поднимется, и на росе в его лепестках заиграет солнце. Я это чувствую. Да, она будет не ты. Мораль говорит, что для меня она должна быть хуже тебя. Для меня. И та же мораль говорит одновременно: не считай себя выше других. То есть, то, что, как я думаю, должно быть лучше для меня, не обязательно будет лучше. То есть, другая может быть лучше тебя, но я должен выбрать тебя и одновременно с этим знать, что я выбрал тебя, а не её только потому, что считаю себя выше других. Что, любовь попирает мораль? Я люблю, и поэтому мораль для меня необязательна? Так что же вы, старейшины и мудрецы, осуждаете тех, кто бросает своих скисших от времени жён ради молодых играющих солнцем тёлок? Если это любовь, конечно. Мораль. Мораль. Мораль. Так, вот, милая. Я, человек, преступивший мораль, потому что я преступаю свою любовь, я человек, следующий морали, потому что та, что убаюкает мою руку, будет со мной до конца жизни единственной. Это моя мораль. Мораль говорит, и жрецы повторяют, не устают повторять: люби жену свою. Но сердцу не прикажешь, и следовательно, люби жену свою означает лишь: уважай жену свою. И те козлы, что бросают своих скисших от времени жён ради молодых играющих солнцем тёлок - послушай меня, милая - они приняты в Храме. Они, те, что преступили закон Храма, приняты. Они, эти козлы, любят говорить: "...Храм...Бог...пойти в Храм помолиться Богу..." Если бы жрец, Храм отказал им, они бы не говорили: Храм, Бог, - они бы поносили и Бога, и Храм. Ты спросишь, хорошо ли это было бы? Я думаю, да. По крайней мере, люди видели бы их настоящее лицо. Хотя...это примета моего города - смотреть в лицо и не видеть лица, не хотеть видеть...примета города или примета времени? Я часто думаю о том времени, когда жрец Храма однажды сказал пришедшему к службе козлу: можно, войди. Когда жрец Храма решил, что он, жрец, выше закона Храма, и не он служит Храму, а Храм служит ему. Он, жрец, схватил Хозяина Храма за бороду, наклонил к себе и прошипел ему: "Cлышь, Ты, отвали". И сам стал хозяином. А Хозяин Храма утёрся и побрёл по пустыне, гонимый и палимый, и с тех пор ищет себе пристанище. Но к какому бы Храму Он ни приткнулся, Он везде слышит: "Слышь, отвали, не до Тебя. Ты сделал Своё дело, теперь - отвали". Настало время новых хозяев. Когда была разорвана священная страница? Как бы я хотел жить в этом времени. Не чтобы спасать, а чтобы умереть тогда, именно тогда. Потому что я знаю, что те, кто тогда умер от рук Завоевателя Времени, сейчас имеет Часть. Они сопровождают Хозяина Храма в Его поиске, и вместе с Ним найдут и будут. Современных жрецов винить нельзя: их так научили. Нельзя винить и козлов: им разрешили свыше давным-давно, во времена, когда паломники вступали на путь к Храму лишь с войском не менее ста человек. Кого же винить? Дрогнувшего жреца. Когда государь выбрал себе новую тёлку, жрец не посмел отказать ему, ибо испугался. А потом разрешил и другим, чтобы выглядеть честным...или чтобы выглядел честным Хозяин Храма и чистым - Храм. Он, принятый в круг сияния алмаза, присвоил алмаз. У кого этот алмаз сейчас? Кому он его передал, когда умирал, когда говорил ему, шептал в предсмертном хрипе слабости: "Я не смог...Храм бы погиб...я не виноват...возродится..."? Этот алмаз сейчас в надёжных руках и ждёт своего времени. Может быть, это наше время? Я не знаю путь мистического алмаза и не знаю, где он. Я лишь помню его сияние. Оно протекло по моим меридианам, и я сумел их замкнуть, чтобы оно не покинуло меня. К сожалению, я мало знаю. Только то, что мне дано узнать из себя и что осветило во мне это сияние. Сколько меня ещё осталось? Или конец близок? Кто знает, кто знает. Пройду ли я свои сто двадцать тысяч шагов, или они будут пройдены случайными людьми над моей могилой? Сейчас ничего неизвестно. Прости, милая. Без насущного нет прекрасного. У меня будет другая. Потом. После того, как зеркало колдуньи ответит на мой вопрос. Почти всегда человек знает то, что он хочет. И я не знаю, действительно ли я знаю ответ, или хочу такого ответа? Посмотрим. Как болит рука...как хорошо. Может быть, эта боль спасёт город? Ведь кроме этой боли, у меня ничего нет, только грош. Грош - это всё, что у меня есть, всё, что я могу предложить за свою жизнь, когда озверевший и опьяневший от крови солдат появится на моём пороге. И лишь моя боль может помешать мне, запретить протянуть ему этот грош, и лишь она может довести меня до безумия и заставить взять меч: я не хочу расставаться со своей болью, я хочу увидеть, чем она закончится. Чем закончится моя боль, чем закончишься ты, чем закончится балаган вокруг меня; я не кидаю грош за вход, я предлагаю себя. Себя - мою боль, мою тебя, государя и Храм. Я мог бы предложить ещё город, но он - не моё, он пусть торгуется за себя сам. Сейчас, когда боль наросла, я встал, подошёл к тому углу, где ты пряталась, и взял назло бедной левой рукой свой двуручный меч, взял, сжал крепко, и быстро и легко поднял его. Как больно поднимать меч. Я слышал, кто-то говорил: не мир принёс я вам, но меч. Как, должно быть, ему было больно. Я уже брежу. Это бред. Я просто ищу придурков помимо себя... Вот...меч выпал. Не от боли, а просто - рука не моя уже. Надо уснуть. Уснуть. Я забыл о колдунье. Надо обязательно поспать. Иначе я спрошу не о том. Между двумя людьми всегда стоит сон. Я проснусь, и буду другим. Сияние даёт знание, в том числе и мелочей.