Интернет-издание авторов рунета "Портал" № 2

А по вечерам к Мейн сбегались кошки со всего Роермонда, чтобы потанцевать.

Когда Мейн играла грустные медленные мелодии, кошки важно скользили друг мимо друга, торжественно изгибая хвосты и прижимая уши в такт. Они шли по кругу, притопывая лапками, они покачивали головами, а при особенно жалобных аккордах останавливались и дружно пропевали: «Мяу!» Но вот медленный танец сменялся веселым и задорным – и кошки поднимались на задние лапки, помахивая передними. Свеча догорала, и лунный свет пробивался сквозь свинцовый переплет окна, и кошки лихо отплясывали на посеребренных луной досках, а их тени, трепетные и неверные, дрожали и метались по стенам, и Мейн не выдерживала: она вставала и сама начинала пританцовывать, притопывая ногой в башмаке с пряжкой.

Многие знали об этих вечерах у Мейн, а иные – особенно мальчишки, кто же не знает, что мальчишки самый любопытный народец? – даже подкрадывались по ночам к дому Мейн Корнелиус, чтобы понаблюдать за танцами кошек. И всяк знал, что если кошка заблудилась и не пришла домой, то нужно обратиться к Мейн – уж она-то обязательно найдет пропажу. Будь на месте Мейн другая женщина, кто-нибудь уже обязательно донес бы святейшим братьям доминиканцам, а те поставили бы в известность «Мировую руку»… Но кто же осмелится погубить добрейшую Мейн, единственную надежду многих жителей Роермонда? Пусть себе тешится своим невинным чудачеством – плясками с кошками!

И только лавочнику Адденсу это не нравилось.

Семья Адденсов владела небольшой бакалейной лавкой возле скульптурной мастерской господина ван Баадера. Одно время и сама Мейн покупала там свечи, мыло и пряности. Но как-то она заметила, что там продается не только бакалея, но и серебро, и шелка, и выглядели эти вещи странно. Лавочник Адденс на ее вопрос, почему он распродает старые вещи, ответил, что дела в лавке идут не лучшим образом – пришлось продать шелковую шаль и платье его матери. Но Мейн никогда не видела на госпоже Адденс ни этой шали, ни платья. Вскоре она поняла, что Адденс приторговывал краденым товаром.

Тогда Мейн резко упрекнула его – и Адденс стал осторожнее. А через месяц он явился свататься.

– Да вы, никак, не проспались после вчерашней пирушки, господин Адденс, – ответила ему тогда Мейн. – С чего бы это мне выходить за вас замуж? Вы моложе меня почти на десять лет, между прочим!

– Ты пожалеешь, – бросил в ответ Адденс, вырвал из рук у Мейн сверток – кусок шелка, который он вручил было ей в качестве подарка, и отправился восвояси.

Мейн слишком поздно поняла, что он таким образом пытался обезопасить себя. Ведь в лавке Адденсов по-прежнему сбывались краденые вещи.

Тот день был туманным, холодным и дождливым; отвратительный сырой зимний день, из тех, в которые хороший хозяин не выгонит из дому собаку, а добрый христианин – еретика. Впрочем, настолько добрых христиан ни в Роермонде, ни в Амстердаме уже не осталось: страх перед трибуналом инквизиции оказался сильнее страха Божьего. Адденс от Мейн отправился прямиком в трактир, а когда вывалился оттуда, хорошенько набравшись, уже стемнело. И вскоре послышались его отчаянные вопли – сбившись с пути, Адденс свалился в Рур.

Его, барахтавшегося в ледяном крошеве у берега, живо выловили. И, конечно, не кому иному, а Мейн Корнелиус пришлось пользовать простудившегося Адденса, хотя он оказался на редкость неблагодарным пациентом.

– Проклятая ведьма, – бранился он, приходя в себя. – Это из-за тебя я чуть не утонул! Погоди, вот поправлюсь – извещу о тебе трибунал…

Мейн побледнела.

Знахарка и повитуха всегда ходит по краю. Пока она исцеляет больных и помогает людям появиться на свет, церковь ее будто не видит. Но стоит ей однажды ошибиться – и на нее обрушатся любые казни: штраф, изгнание из города, бичевание, тюрьма... Разве что кто-нибудь из влиятельных друзей сумеет защитить бедолагу, однако на это не стоило рассчитывать: не раз перед трибуналом инквизиции оказывалась не только «ведьма», но и ее заступник. А Мейн надеяться было не на что.

Она была рыжей.

У нее был черный кот.

И по ночам в ее доме танцевали коты под напевы старинных голландских песенок…

Болезнь ли взяла верх над целительным искусством Мейн Корнелиус? Или же она случайно положила адонис и белладонну вместо мелиссы и фенхеля в отвар, которым отпаивала лавочника Адденса? Бог весть. Но брат Адденса, хорошо знавший и о его неудавшемся сватовстве, и о том, как бранила его Мейн за темные делишки, не сомневался: Мейн отравила Адденса нарочно.

…Избитую, простоволосую, в разорванной одежде, Мейн вывели из дома. Лютню прихватили с собой – как доказательство.

– Я ничего не делала! – кричала Мейн, вырываясь. – Я не ведьма, не еретичка!

– Ты вступила в сговор с кошками, женщина, – человек в коричневой сутане был недвижим и невозмутим. – Ты нечистыми чарами заставляла их плясать по ночам, и погубила немало душ…

– Неправда! Я никого не погубила!

Час был ранний, предрассветный – доминиканцы не любят действовать средь бела дня. Поэтому никто не видел, как уводили Мейн Корнелиус. И только Адденс-младший стоял в конце проулка и, злорадно ухмыляясь, наблюдал за ее арестом.

– Чертов клеветник! Будь ты проклят! – Мейн плюнула в его сторону. Губы у нее уже были разбиты, и плевок получился кровавым.

– Тьфу! Ведьма, чтоб тебя поскорее сожгли! – Адденс-младший поспешно перекрестился.

Но когда он вошел к себе в лавку, там его поджидал большой черный кот. Он сидел на любимом стуле Адденса и в упор смотрел на него. Ни крест, ни молитва, ни брызгание святой водой не помогли прогнать наглое животное. Адденс-младший даже подумал было – пусть остается и ловит мышей, хотя кошек он ненавидел. Однако кот Мейн Корнелиус не собирался ловить мышей. Он дождался, когда Адденс-младший улегся спать, и уселся к нему на грудь.

Грудь у всех Адденсов была слабая – и у отца их, и у деда, и у лавочника Адденса, и у его старшего брата. Не просыпаясь, Адденс-младший закашлялся, захлебнулся, из горла его хлынула желчь, и утра он уже не увидел.

Никто больше не видел и кота Мейн. Только коты и кошки горожан еще долго собирались к ее дому в сумерках, но напрасно ждали они, когда же зазвучит лютня и приоткроется дверь, приглашая на вечеринку…

– Я не убивала лавочника Адденса, – в последний раз, собравшись с силами, прошептала Мейн Корнелиус. – И я не губила христианские души, я не сговаривалась об этом с кошками, я не занималась блудом с сатаной…

– Срань Господня! – прикрикнул на нее глава трибунала. – Ты призналась во всем на следствии, а теперь отказываешься!

Мейн не знала, что отказ от предыдущих показаний – это смертный приговор. Когда ее привезли в Амстердам, ей даже не сказали, в чем ее обвиняют, зато продержали три дня без сна, воды и пищи, а потом пытали и били, били и пытали. Не выдержав пыток, Мейн и впрямь согласилась, что была ведьмой и даже вызывала бурю, приказывая кошкам плясать быстрее, но, придя в себя, ужаснулась…

Теперь Мейн было уже все равно. Одетая в рубашку – особую «рубашку кающегося грешника», привязанная к столбу, она стояла на городской площади, а под ногами у нее громоздились вязанки хвороста. Дышать ей было больно: переусердствовав, палач сломал ей несколько ребер. Толпа, собравшаяся поглазеть на аутодафе, выкрикивала ругательства, в Мейн полетело несколько камней.

Хворост занялся. К ногам – грязным, окровавленным, распухшим от гангрены – подбежали огненные языки, похожие на рыжие кошачьи хвосты. Они тронули почерневшую кожу, мгновенно взявшуюся волдырями, пламя затрещало, волдыри начали лопаться. Вот и подол вспыхнул, и затрещали свалявшиеся, слипшиеся от крови волосы, спускавшиеся ниже пояса…

Боли Мейн не почувствовала. Ее заплывшие от побоев глаза уже закрылись, и ей казалось, что к ней ластятся рыжие кошки. Трутся о подол рубахи, потом встают на задние лапки, покачивают головами, кружатся, мяукают в такт. Мейн подняла голову и запела «Дири-дири-дом».

И протяжным печальным «мя-а-а-у» ответили ей из всех закоулков кошки Амстердама.