Наше лето у моря (СИ)

Над морем в предзакатном мареве дрожит воздух.

Он встречает наступление вечера на берегу рядом с непривычной, притихшей Стервой. Она сидит у воды, на врытом зачем-то в песок у самого моря одиноком спортивном бревне. Хаусу сбоку видно ее, вполоборота, лицо - с полуоткрытыми губами, повернутое к морю, словно обиженное. И не лучше ли молчать, когда рядом море, когда они вдвоем, когда Уилсон поехал во Флориду с новой подружкой? Оттого, что Уилсон был лишь эпизодом в жизни Стервы, и она была эпизодом в жизни Джеймса, Хаусу как-то смутно досадно и неловко.

За ужином все то же самое. Никто не замечает его молчания, и никто не пристает. Их все устраивает и без него: они молоды, веселы, им этот отдых вполне по душе, и ни к чему замечать старого одинокого инвалида с его больной ногой. А может, просто не хотят лишний раз действовать на нервы.

Потом, после ужина Хаус опять возвращается на пляж. Он сидит на сей раз один, поодаль от всех.

Он смотрит, как розовеет кромка заката, слушает, как стихают крики чаек. Скоро зажжется одинокий глаз маяка. (Где-нибудь тут, наверное, есть маяк). У чаек глаза - круглые черные, а у рыб - какие? - золотистые или черные, наверное; а какие глаза у медуз? А какие глаза у Стервы? Они у нее меняют цвет - в зависимости от погоды, настроения, окружающих красок. От бледно-серого и голубого до зеленоватого; а то делаются совсем синие - когда она возбуждена, возмущена или очень рассержена. Хаус ухмыляется; будь ему лет восемнадцать, непременно сказал бы, что глаза Стервы - как это переменчивое море, и так же изменяются разными оттенками.

На пляже повсюду оживленное движение, и даже сейчас, под вечер; всем хочется купаться, когда жара спала; пестреют зонтики, купальники, матрасы. Все по-прежнему оживлено; а кое-кто не уйдет и после сумерек.

На побережье постепенно наступает темнота; сумерки из серых переходят в синие и затем - в темноту; горит еще полоска заката, но постепенно бледнеет и рассеивается по западному горизонту.

По всей территории отеля зажигаются фонари, и сам отель зажигается огоньками окон. На море от фонарей дрожат дорожки.

Чайки стихают, вот последние пролетели, промелькнули, и только море бьется о прибрежные пески. Приближается ночь.

***

...Тринадцатая сидит на бревне у самого моря; уже зажглись окна в отеле, уже все ушли спать, а она после ужина не пошла в номер; ушла сюда - остаться одна. Днем она болтала и веселилась, теперь - наконец-то остаться одной, почувствовать отчаяние, мрак и одиночество. Днем она не дает себе думать о страшном, о том, что ожидает ее. И оттого, оставаясь наедине с собой, тем сильнее и пронзительнее охватывает ее предчувствие ужасного будущего.

Огоньки в отеле горят уютно и успокаивающе. Ночное море шумит, толкаясь, у ног.

Раздается шорох песка под ногами. К ней подходит Эмбер. Она что-то тоже припозднилась.

- Что это ты тут делаешь? - спрашивает она.

Тринадцатая поднимает на неё тёмные измученные глаза.

Эмбер садится рядом.

Тринадцатая проводит ладонями по лицу. Что толку скрывать?

- У меня хорея Гентингтона, - говорит Тринадцатая. Стерва быстро подвигается к ней.

- Тш-тш-тш, - говорит она и обнимает Тринадцатую.

- У меня неизлечимая болезнь, - говорит Тринадцатая, пряча лицо у нее на плече.

- Тш-тш-тш, - повторяет Стерва, и Тринадцатая чувствует, что ей, как ни странно, становится легче, - как будто и правда есть надежда, что решительность Эмбер чем-то поможет, прогонит беду.

Они идут к отелю, держась за руки. Тринадцатая не помнит, как они оказываются в номере. Света не зажигают, проходят сразу к постели. И тут, в постели, происходит совсем невероятное, невероятнейшее: они вместе, в кровати, тесно придвинувшись друг к другу. Стерва набрасывает на нее одеяло, обхватывает ее руками поверх одеяла. Тепло дышит ей в волосы, прижавшись к ним приоткрытыми губами. Простыни холодные. Тринадцатая съеживается, подтянув колени к животу. "Как же тебе помочь?" Стерва держит ее за руку. В комнате совсем темно, только полоса света падает наискосок в окно через кровать. Тринадцатая закрывает глаза; ей кажется, что она в детстве, с мамой, и постепенно согревается.

Глава 3

Это то, что происходит по ночам... Видишь ли, это ночные изменения.

Т. Янссон, "Папа и море"

Утром яркое небо и крик чаек, плеск прибоя - все дышит счастьем, светом, морем.

...Утром за завтраком у стола Тауб, оглянувшись по сторонам, объявляет:

- А Эмбер ночевала нынче ночью в номере у Тринадцатой!

Взоры всех присутствующих обращаются к Стерве; Тринадцатая еще не вышла. И она не находит ничего лучшего, как удалиться; взять стакан с коктейлем и царственно выйти из-за стола, изящно обходя всех, уйти в глубь пляжа.

...Хаус догоняет ее у мола.

- Это правда?

- Я пробыла у нее всего около двадцати минут! - раздраженно заявляет Стерва. - И мы не делали этого. Если хочешь быть уверен, спроси у Тауба, он наверняка с точностью проследил время...

- Так, значит, это правда? (Подумать только, и откуда люди вроде Тауба всегда все знают!) Что же тебя к ней занесло?

- У нее неизлечимая болезнь, - говорит Стерва. - У нее хорея Гентингтона.

- И ты решила ее утешить? - хмыкает Хаус. - Согласись, это больше похоже на Кэмерон...

- Мы не делали этого, я еще раз говорю! Да хоть бы и делали, тебе-то что?

(Когда мы перешли на ты?) Солнце ярко заливает морской берег, песок, чайки кружат со своим неумолкаемым криком над молом. Яркие паруса и купальники пестреют в море.

- Да хоть бы мы с ней трижды переспали, тебе-то что? - быстро, с досадой говорит она. - Что вам всем до этого? Законом не запрещено. Мы живем в свободной...

- Подожди, Стерва, - говорит он и перехватывает ее за запястье, подтягивает ближе к себе. - Погоди.

(У него, конечно, нет никаких прав так себя вести, но он сейчас - старый пират, морской волк, гроза южных и западных морей, а она - сбежавшая с ним в море пленница. Потому что кругом море и яркий день, и все можно; и она как будто понимает это и не думает сопротивляться).

- Подожди, - говорит он, держа ее за запястье. - Приходи сегодня ночью ко мне, Стерва. Утешь меня.

(Ну что бы ей тут округлить глаза и вырвать руку: какое право имеет ее начальник переходить границы? По всем американским правилам, по правилам закона о харрасменте - пожаловаться куда следует...) Но она, хоть и выдернув кисть, потирая ее другой рукой и глядя куда-то мимо его виска, за мол, за мыс, вслед летающим чайкам, нервно и коротко, едва шевельнув губами - или ему послышалось? - одно лишь слово:

- Приду.

И разворачивается, чуть не задев его волосами, и бегом бежит обратно, туда, где ее уже зовут со спортивной площадки, эта самая нелогичная женщина на всем восточном побережье.

Хаус смотрит ей вслед. Приду! Морской прибой ударяет ему в ноги вместе с этим словом, чайки, взвившись с криком, кружатся у мола.

- Приду!!! - сразу тянет внизу живота, и яркий день вокруг становится еще ярче, и песок желтее, и крики чаек громче, и море синее.

И весь сегодняшний день до вечера не имеет значения.

***

...Да, он, конечно, сомневается - а вдруг она не так сказала или ему послышалась? И вообще, если даже пообещала - придет ли? Это непрестанно встает перед ним, и не сказать, чтобы он мог назвать не мучительным это ожидание сумерек. Уже и солнце спустилось и село в море, и сумерки посерели, и семьи с детьми свернули свой багаж и ушли с пляжа, и стихли крики чаек, и зажглись фонари, и только размеренный шум прибоя, кажется, слышен в этой тишине отчетливее.

...Но она приходит - поздно вечером, когда уже сгустились сумерки, и сам воздух, кажется, сгустился от напряжения, стал темно-серым, и в этом воздухе невозможно унять напряженное биение сердца. Приходит, остановившись посреди его номера, усмехнувшись, проводит рукой по его щеке.