Святой патриарх

— Никон приехал в Москву, — торопливо заговорил он, — и на меня налагает судьбы божий за то, что собор приговорил и велел ему в Москву приехать не с большими людьми. Когда он ехал в Москву, то по моему указу у него взят малый, Ивашка Шушера, за то, что он в девятилетнее время к Никону носил всякие вести и чинил многую ссору. Никон за этого малого меня поносит и бесчестит, говорит: «царь-де и меня мучит, велел-де и отнять малого из-под креста…» Если Никон на соборе станет об этом говорить, то вы, святейшие патриархи, ведайте; да и про то ведайте, что Никон перед поездкою ныне в Москву исповедовался, приобщался и маслом освящался. «Патриархи подивились гораздо», — говорит об этом Алмаз Иванов, который вёл протокол соборный; но в этот момент за дверью послышался шум и гневный голос Никона.

— А ты крест-от неси высоко, чинно, истово! Это тебе не лопата! — кричал он на ставрофора, которым был не любимец его Иванушка Шушера, сидевший под караулом, за приставы, а новый, приставленный царскими слугами соглядатай. — На нём Христа распяли, и меня ищут распяти!

Многие вздрогнули от этого голоса… «Неистов, буен, аки меск», — шептались на скамьях.

Никон вступил в столовую избу шумно, высоко подняв голову и шибко стуча посохом, словно старшина на сходке перед заартачившимися мужиками. Он не глянул, а сыпанул искрами по собору, не поклонился, а метнул поклоны, не крякнул, а рыкнул, встряхнув гривой по-львиному. Все ждали бури.

Паисий медленно приподнял свои мёртвые веки, и губы его зажевали беззвучно. Макарий повёл по собору огромными белками, как бы успокоивая робких.

— Никон! — послышался тихий, дрожащий голос Паисия. — Ты отрёкся от патриарша престола с клятвою и ушёл без законной причины.

Голова и руки говорившего дрожали. Никон посмотрел на него, как смотрят на маленького ребёнка.

— Я не отрекался с клятвою, — сказал от отрывисто, — я засвидетельствовался небом и землёю и ушёл от государева гнева… И теперь иду, куда великий государь изволит: благое по нужде не бывает.

— Многие слышали, как ты отрёкся от патриаршества с клятвою, — настаивал Паисий, между тем как Макарий молчал, уставившись своими большими глазами на подсудимого.

— Это на меня затеяли, — отрицал подсудимый. — А коли я негоден, то куда царское величество изволит, туда и пойду.

— Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима? — ввязался Макарий.

— Не писывал и не говаривал! — обрезал Никон, метнув вполоборот глазами на вопрошавшего.

Сидевший недалеко один архиерей заторопился, покраснел и зашуршал бумагой, вынимая её из-под мантии.

— Вот тут написано… твоя рука, — робко заговорил архиерей, поднося Никону бумагу.

— Моя рука… разве описался, — несколько смущённо отвечал последний.

Но тут же, чувствуя себя как бы пойманным несколько, уличённым, он заупрямился ещё более и, стукнув посохом, полуоборотился к царю.

— Слышал я от греков, что на александрийском и антиохийском престолах иные патриархи сидят, — сказал он раздражённо, — чтоб государь приказал свидетельствовать — пусть патриархи положат евангелие.

Восточные глаза Макария метнули искры, и он выпрямился на месте.

— Мы патриархи истинные, не изверженные, и не отрекались от престолов своих! — сказал он резко. — Разве турки без нас что сделали… Но если кто дерзнул на наши престолы беззаконно, по принуждению султана, тот не патриарх — прелюбодей! А святому евангелию быть не для чего: архиерею не подобает евангелием клятися.

И Никон вспылил, подзадоренный словами Макария и в особенности его невыносимыми глазами.

— От сего часа свидетельствуюсь Богом, что не буду перед патриархами говорить, пока константинопольский и иерусалимский сюда не будут! — закричал он, отступая назад.

— Как ты не боишься суда Божия? — невольно воскликнул тот архиерей, что сейчас уличил его подписью, — это был Илларион рязанский^[38]. — И вселенских-то патриархов бесчестишь!

Заволновался и весь собор. Лица казались возбуждённее, гневные взгляды и возгласы учащались. Поднялся Макарий и окинул весь собор блестящим взором.

— Скажите правду про отрицание Никоново с клятвою! — воскликнул он.

— Никон клялся — говорил: «коли-де буду патриарх, то анафема-де буду!» Клялся истинно! — закричало несколько голосов.

Но упрямец всё ещё не корился: он, по-видимому, вызывал всех на бой.

— Я назад не поворачиваюсь и не говорю, что мне быть на престоле патриаршеском, — настаивал он, — а кто по мне будет патриарх, тот будет анафема! Так я и писал к государю, что без моего совета не поставлять другого патриарха. Я теперь о престоле ничего не говорю: как изволит великий государь и вселенские патриархи.

А великий государь всё стоял неподвижно. Лицо его поминутно то вспыхивало, то бледнело, отражая на себе и в глазах все перипетии борьбы, которая велась на его глазах и в которой принимало участие всё его существо, вся душа, взволнованная и потрясённая. Он чувствовал, что бой на исходе, но тем больше сжималось его сердце в предчувствии, что последует что-то недоброе, слишком тягостное… Но надо стоять до конца на этой угнетающей душу вселенской литургии, на которой отпевалась его сокрушённая обстоятельствами горькая дружба с его некогда «собинным» другом.

Да, исход борьбы… Патриархи велят читать правила поместных соборов.

«Кто покинет престол волею, без наветов, — возглашал Илларион рязанский, — тому впредь не быть на престоле».

— Эти правила не апостольские! — прерывает его Никон, — он неутомим в борьбе. — Эти правила и не вселенских соборов и не поместных; я этих правил не принимаю и не внимаю!

— Эти правила приняла церковь, — возражают ему.

— Их в российской кормчей нет! — кричит Никон. — А греческие правила не прямые, их патриархи от себя написали, а печатали их еретики^[39]… А я не отрекался от престола: это на меня затеяли!

— Наши греческие правила прямые! — не выдержали оба патриарха.

— Когда он отрекался с клятвою от патриарша престола, то мы его молили, чтоб не покидал престола, — вмешался ещё один архиерей, тверской, — но он говорил, что раз отрёкся и больше не будет патриархом, а коли-де ворочусь, то буду анафема.

— Неправда! затея!

— Никон говорил, что обещал быть на патриаршестве только три года, — возвысил голос Родион Стрешнев, вставая и встряхивая молодецки русыми кудрями.

— Затея! ложь!

— Не затея!

— Затея!.. Я не возвращаюся на престол… Волен великий государь.

— Никон писал великому государю, что ему не подобает возвратиться на престол, яко псу на свои блевотины! — долбанул тщедушный дьяк Алмаз своим здоровым голосом, подымаясь над кипами бумаг и харатейных свитков.

— Затею говорит дьяк! — огрызнулся подсудимый в сторону Алмаза Иванова. — Не токма меня, и Златоуста изгнали неправедно^[40]!

— Эко-ста Златоуст! — послышалось среди бояр. — Не Златоуст, а буеуст!

Никона это окончательно взорвало. Он, казалось, позеленел.

— Ты, царское величество, — грубо обратился он влево, — ты девять лет вразумлял и учил предстоящих тебе в сём сонмище, а они всё-таки не умеют ничего сказать. Вели им лучше бросить на меня камни — это они сумеют! А учить их будешь хоть ещё девять лет — ничего от них не добьёшься!.. Когда на Москве учинился бунт, то и ты, царское величество, сам неправду свидетельствовал, а я, испугавшись, пошёл от твоего гнева.

Эти речи и тишайшего взорвали. Он вспыхнул.

— Непристойные речи, бесчестя меня, говоришь! На меня бунтом никто не прихаживал, а что приходили земские люди, и то не на меня: приходили бить челом мне об обидах.

Голос царя сорвался. Собор превратился в бурю, когда Алексей Михайлович, тяжело дыша, как бы просил защиты у собора. Со всех сторон заревели голоса и застучали посохи.

— Как ты не боишься Бога! Непристойные речи говоришь и великого государя бесчестишь!

— В сруб его, злодея!

— Медвежиной обшить его да псами затравить!

— Вот я его, долгогривого!