Время ангелов

— Всю жизнь мы жили по-походному. Ты никогда не хотел ничего делать.

— Я работал как мог и содержал тебя. Я и сейчас поддерживаю тебя.

— Нет, не поддерживаешь. Ты даже не попытался стать англичанином.

— Я не мог. И почему я должен пытаться? Я русский. И ты тоже.

— Нет. Я никто. Мне никогда не удавалось заставить тебя понять, что все это не имеет для меня значения, все это — ничто.

Игровое выражение сошло с лица Лео. Уголки рта опустились, глаза прищурились. Он выглядел как напуганный, готовый расплакаться ребенок.

— Ты не можешь отрицать, кто ты есть.

— Я ненавижу все это. И твою проклятую икону ненавидел тоже. Ты создал вокруг себя маленькую Россию. Ты живешь в мире грез. Все, чего ты в действительности когда-либо хотел, — это забраться в нору.

— Перестань на меня кричать.

— Я не кричу. А ты простил Советский Союз.

— Я не простил Советский Союз, хотя, возможно, и простил. Я не могу изменить историю. Почему я должен ненавидеть свою родину?

— Это не твоя родина. У тебя нет родины. И ты сделал так, что и у меня ее тоже нет. Боже, как жаль, что я не американец.

— Это самое ужасное, что я когда-либо от тебя слышал. И говори потише. Тебя услышат в доме священника.

— Какое мне дело, если они услышат меня? Пусть слышат. Мы ничем не хуже их, не так ли? Ты со своими «мисс Мюриель» и «пожалуйста, сэр» похож на проклятого раба.

— Перестань разговаривать со мной таким тоном и убирайся из комнаты. Ты никогда не уважал меня. Ты никогда не любил меня, как следовало.

— Почему я должен любить тебя? Ты мой проклятый отец.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, — взмолилась Мюриель, только что вошедшая в дверь.

Лео тотчас же отвернулся и закрыл лицо руками. Юджин смотрел на нее сурово, как будто окаменев от ярости. Он был очень расстроен вторжением и ужасно рассержен тем, что Мюриель услышала.

— Извините, — сказала Мюриель, — я постучала, но вы оба говорили так громко, что не расслышали.

Наступило молчание. Юджин смотрел в стену. Он испытывал отвращение к себе, к Лео, отвращение ко всему. Его тело безнадежно обмякло. Лео, вернув лицу спокойное выражение, повернулся к Мюриель. Он смотрел на нее безучастно и вяло, как будто ожидая указаний. Во взгляде Мюриель читалось отвращение.

— Не следует говорить с отцом таким образом, — сказала Мюриель. — Ты мне противен.

Лео смотрел на нее еще минуту, казалось, что он очень устал и с трудом понимает ее. Затем улыбнулся:

— Рептилия, не так ли?

— Убирайся! — воскликнула Мюриель.

Лео повернулся было к отцу, но, не посмотрев на него, сделал быстрое движение, будто отбрасывая что-то, и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Мюриель опустила глаза перед Юджином. На ней было надето твидовое пальто, на котором все еще поблескивали маленькие крупинки снега. По плечам пролегла снежно-белая бороздка. Под мышкой она сжимала маленький, завернутый в коричневую бумагу пакет. Юджин смотрел на ее короткие волосы, влажные и потемневшие на концах, на ее тонкое умное лицо и ненавидел ее английскую отчужденность, ее неосознанное чувство превосходства и то, что она посмела выгнать его сына из комнаты. Надо было дать их разговору с Лео его естественный ход. Может, в конце концов они поняли бы друг друга. Он ощутил это сейчас, когда Лео ушел. Даже гнев и крик были своего рода связью, чем-то наподобие объятия, приблизившего их друг к другу. Может, тогда они сумели бы своим отношениям придать определенный смысл. Теперь же неуместное вторжение девушки, оказавшейся свидетельницей этой сцены, сделало ее безобразной и просто позорной для них обоих. Он глубоко вздохнул от горя и обиды.

— Мне ужасно жаль, что я вмешалась, — сказала Мюриель, наконец подняв на него глаза. Казалось, она слегка задыхается. — Но я не могла слышать, как он говорит такое.

Она выглядела очень смущенной, но в то же время в ее взгляде было что-то назойливое, почти агрессивное.

«Ну почему же ты не уходишь», — подумал Юджин, но сказал:

— Да.

— Мне ужасно жаль, — повторила Мюриель.

Юджин молчал. Он не мог простить ей, что она услышала его разговор с Лео.

— Надеюсь, вы не будете возражать, — продолжала Мюриель. — Мистер Пешков… Юджин… Можно мне так вас называть? Надеюсь, вы не будете возражать…

Она снова опустила глаза и стала возиться с завернутым в коричневую бумагу свертком, который принесла.

— Что это? — спросил Юджин.

— Пожалуйста, простите меня, — сказала Мюриель. — Я принесла вам маленький подарок. Русский подарок. Я так жалела, когда пропала ваша икона. Я знаю, это не заменит ее. Но я сочла ее очень красивой и подумала, что она, может, немного вас развеселит. Я очень надеюсь, что она вам понравится.

Обертка упала на пол, и Мюриель протянула Юджину что-то маленькое, ярко раскрашенное. Он машинально взял и стая пристально рассматривать вещь. Это была расписная русская шкатулка. Глянцевые фигуры Руслана и Людмилы в ярко-красных и синих тонах выделялись на черном фоне.

Юджин смотрел на нее с болью и замешательством. Она напомнила ему о чем-то ужасном, и на минуту показалось, что какой-то печальный свет воспоминаний готов вот-вот открыться перед ним. Где он видел это прежде, очень-очень давно? Прикрытая завесой память заключала в себе невыразимую боль потери, но не обнаруживала себя полностью. Он продолжал смотреть на шкатулку. Слезы подступили к глазам и пролились. Он пытался сдержать их, прикрыть рукой. Плача, он склонил голову над шкатулкой. Он не мог остановить слезы, но и не мог все еще вспомнить.

Глава 12

«Тот, кто думает спасти идею Добра, привязывая ее к понятию волы, предполагает главным образом предотвратить искажение этой наивысшей ценности путем установления необходимой связи со специфическими и «слишком гуманитарными» факультетами и институтами. С тех пор как официальная идея Добра стала считаться оскорбительной для человеческой свободы, появились попытки разрешить ее с помощью определенных действий. Если добродетель будет проявляться в движении или «указующем персте, само ее величие сохранит ее от вырождения. Я уже доказывал, что такая теория ошибочна и вводит в заблуждение открыто проповедуемыми ложными выводами, чтобы завуалировать тайную похвалу определенной личности. Воля, выбор и действие — также понятия двусмысленные. Я подхожу теперь к более серьезным и наталкивающим на размышления возражениям. Если идею Добра отделить от идеи совершенства, она становится как бы выхолощенной, и любая теория, допускающая это разделение, какими бы возвышенными идеями ни прикрывалась, в конце концов оказывается вульгарным релятивизмом. Если идея Добра не отделена от идеи совершенства, невозможно избежать проблемы «трансцендентного». Таким образом, «авторитет» добродетели возвращается и должен утвердиться на сцене в более усложненной форме».

Маркус изучил последний абзац введения в пятую главу трезво и, как он полагал, объективно. В том, что он писал, присутствовал пророческий тон, которого он сначала пытался избежать. Маркус представлял себе книгу как очень спокойное и размеренное повествование, состоящее из ряда крайне простых утверждений. Но проза, по мере того как она впитывала мысль, становилась все более риторической и убедительной. Температура возрастала. Возможно, это было неизбежно. Сложность аргументации не могла не вызвать сильного жара, как при трении. Может ли философия действительности быть бесстрастной? Должна ли быть? Маркус с глубоким удовлетворением ответил нет. Но очень важно сохранить кристальную чистоту. Его книга адресована не только философам. Он чувствовал свою ответственность перед эпохой. Le Pascal de nos jours. Он улыбнулся.

Маркус вернулся к своей книге как к определенному утешению. С каждым днем она становилась все больше, и он как будто тоже рос вместе с нею. Это успокаивало его. Он поднимался, как корабль, на волнах прилива. Но в то же время был расстроен, напуган и ощущал некоторую неуверенность. Встреча с епископом потрясла его, хотя он и не мог полностью осознать, чем именно. Испытывая страдания из-за Карела, он смутно чего-то ждал от епископа. Ему бы хотелось иметь возможность поговорить о брате в простом, может быть даже нелестном, тоне. Он надеялся, что епископ проявит своего рода церковный вариант здравого смысла Норы, и рассчитывал на что-то бодрящее, живое и доверительное. Такими были епископы, именно для этого они и существовали. И епископ, казалось, понимал это тоже, поскольку выглядел он так, как от него ждали. Но то, что было сказано в действительности, отличалось от того, что должно было прозвучать, и внушало тревогу, как будто реплики в пьесе немного изменили. Никаких успокаивающих слов о Кареле и о положении в целом, чего так ждал Маркус, он не услышал. За легковесным психологическим разговором епископа, за его мирскими афоризмами открывалась темная сцепа, как будто стены раздвинулись и обнажили впадину в небесах, черную, бурлящую, непонятную. Маркус испытал удивительное облегчение, вернувшись к своей книге и обнаружив, что его доводы звучат так же обоснованно, как всегда.