На Старой площади

Что касается недовольства посла моей встречей с Мэтлоком, то его можно легко понять. В своих мемуарах Добрынин пишет, что в октябре Горбачев высказывал ему и другим своё раздражение плохой подготовкой к женевской встрече и даже потребовал вызвать в Москву госсекретаря Шульца для выяснения американской позиции. Переговоры Горбачева с Шульцем состоялись 4—5 ноября. К тому времени Горбачев уже знал из моей записки (через Александрова), в чём суть американских предложений по СОИ, с которыми Рейган приедет в Женеву. Поэтому он вовсе не случайно посвятил в разговоре с Шульцем большое внимание критике этой программы, стараясь выяснить у госсекретаря детали. Добрынин считал, что Горбачев «переигрывал», уделяя столь большое внимание этой программе. Но ни он, ни Шеварднадзе, участвовавшие в разговоре с Шульцем, в отличие от Горбачева, видимо, не знали, какое значение Рейган придаст этому вопросу в Женеве. Можно было понять Горбачева, видевшего, что МИД и посольство плохо «ловят мышей». А когда позже Добрынина ознакомили с моей запиской, он решил отомстить, включив в свой донос и мои сентябрьские переговоры с Бронфманом.

Весьма противоречиво излагает Добрынин и вопрос о достигнутой в Женеве договорённости о последующих встречах Горбачева и Рейгана. В одном месте он пишет: «Это был один из редких случаев, когда сработал конфиденциальный канал: Рейган заранее дал знать Горбачеву о возможности такой договоренности». В другом месте он же пишет, что по возвращении из Москвы (т.е. между 6 и 15 ноября) Шульц сообщил ему о намерении Рейгана провести ещё две встречи с Горбачевым, о чём посол доложил в Москву. Но это ведь был уже вполне официальный канал, а отнюдь не конфиденциальный.

Скорее всего, дело было так. Получив от меня сообщение Мэтлока о намерении Рейгана поставить в Женеве вопрос о новых встречах, Горбачев потребовал, чтобы посол подтвердил в Вашингтоне, есть ли такое намерение. Тогда-то информация, полученная по конфиденциальному каналу, была продублирована по обычному, официальному. Добрынин каким-то образом узнал, кто был носителем второго канала, и решил свести с ним счеты.

Почему же ни Загладин, ни Пономарев, прекрасно зная, что я честно выполнял сложные поручения, не взяли меня под защиту? Думаю, это отчасти связано с последующей карьерой Добрынина. Дело в том, что Горбачева в отличие от его предшественников сильно раздражал Б.Н. Пономарев, один из немногих остававшихся на посту представителей «старой гвардии». Дни его, как секретаря ЦК и кандидата в члены Политбюро, при новом генсеке были сочтены. Искали замену, и кто-то подал идею назначить вместо него Добрынина. Было ясно, что Анатолий Федорович не имеет ни вкуса к работе с иностранными компартиями, ни необходимого для этого опыта. С точки зрения Горбачева, это было даже хорошо, т.к. в его перспективном плане «нового мышления» международное коммунистическое движение было обречено на вымирание. Если бы он мыслил иначе, то выдвинул бы на замену Пономарева Вадима Загладина, как главного специалиста по компартиям.

Конечно, в декабре, когда решалась моя аппаратная судьба, о предстоящем назначении Добрынина знали немногие. Но многоопытный Пономарев и, конечно, Загладин, об этом пронюхали. «Связываться» с новым боссом у них не было никакого желания.

Тем более, что и другая быстро растущая сила — А.Н. Яковлев — была против меня. После моего увольнения я позвонил ему и попросил дать дружеский совет: что мне делать?

— Так у нас все устроено, — ответил он своим вкрадчивым сладким голосом. — Когда меня Суслов снимал с зав. отдела, то не дали даже долежать в больнице.

Это мне напомнило Сталина, к которому пришел жаловаться Отто Вильгельмович Куусинен, что у него сына посадили.

— Что ты, — развёл руками Сталин, — у меня у самого вся семья сидит.

Тем самым Яковлев дал понять, что от него ждать помощи не приходится. От людей перестройки и нового мышления мне искать поддержки было бессмысленно.

ПОСТСКРИПТУМ

Возвращаясь мысленно к тому времени, скажу, что нисколько не жалею о годах, проведённых на Старой площади. Хотя обстановка там была интрижная и временами неприятная, работа эта дала мне неоценимую возможность заглянуть изнутри в верхние эшелоны партийного руководства. Во многом механизм централизованной власти, созданный при Сталине с последующими модификациями, был довольно эффективным, пока в него на самый верх не проникли сознательные разрушители, долгое время делавшие карьеру внутри партии и таившиеся в её порах, как двурушники, скрывая свои истинные взгляды и намерения. Зная работников нашего и других отделов, думаю, что в тогдашнем ЦК таких перевёртышей было все же меньшинство. Большинство были честные и преданные социализму работники, квалифицированные специалисты. Иначе не пришлось бы их Ельцину и Горбачеву так поспешно разгонять в августовские дни 1991 года. Были среди них и сугубые прагматики и даже циники, но, интересно, что практически никто из них не преуспел при новом режиме.

Слабость этого аппарата была в том, что это была всё же бюрократическая структура, привыкшая выполнять приказы сверху и не обладавшая самостоятельной силой. Когда ей приказывали работать на созидание, она неплохо работала. При Горбачеве ей давали приказы на саморазрушение, и она довольно успешно подчинялась, не всегда понимая, что происходит. К середине 1991 года большинство, наконец, поняло, но было уже поздно. Когда после августа ей приказали разойтись, она, так же не сопротивляясь, как привыкла подчиняться, разошлась.

Другая слабость партийно-аппаратной структуры состояла в том, что, будучи во многом высшей властью в стране, она формально-юридически не имела государственного, конституционного статуса и потому могла властвовать лишь постольку, поскольку ей подчинялось легитимное государство: — армия, полиция, разведка, прочие госучреждения в центре, республиках и регионах. В августе 1991 года ЦК и другие парторганы были разогнаны по приказу президента Российской Федерации и Моссовета с санкции союзного президента Горбачева при нейтралитете КГБ и армии.

Работая в ЦК, я время от времени ощущал эти слабости организации, сталкиваясь с МИДом, КГБ и другими государственными учреждениями. Но я тогда не мог себе представить, что государство выйдет из подчинения и покончит с доминированием партийной власти. Но всё это случилось уже после того, как я покинул Старую площадь и работал в далекой Праге.