Возникновение(СИ)

Собственно, запакуем: представим, если вы какой-нибудь честный патриот и по праву искренне воюете против некоего супостата, оккупировавшего, как вы полагаете, глядя на ваш подарочный глобус, отечественную территорию, то не забывайте, что вас, возможно (наверное, может быть и т.д.), разыгрывают ТРИ стороны, и это как минимум ТРИ. - И ваша демократическая, раскрепощённая влада, и, естественно, ожесточенный оккупант, который за "закрытыми дверями" должен быть, если по-честному конечно, благодарен такой владе, ведь рейтинги оккупанта благодаря вашему патриотическому позыву - тошнотворно медленно ползут в небеса, распростертые над его отечеством, и уже нешуточно рискуют выйти в открытый космос под присмотром одного из обсчитывающих волшебников... ну и третья сторона - это ваш глобус (здесь я выдал символ и обойдусь вообще без комментария)!

И вот два конкурирующих патриотических лагеря с несомненной высоты благородных своих баррикад считают, что разыграли, исключительно и безысходно, истинно его конкурента, но сам он, естественно, не глуп ...

Что из этого потребительского примера следует? А то, что политические агитаторы - нам не друзья! ибо мы должны, наконец, приходить к пониманию, что обозначенный мною выше политический, пыльный хайвэй есть далеко не единственное "шоссе" в нашей многообещающей Вселенной.

И к тому же в нашем вселенском пространстве возможно даже и летать, и не на каких-нибудь светоскоростных космопланах (привет ещё одному, теперь уже религиозному, волшебнику), но мыслью!

Чихать этой сегодняшней политической пылью - уже кажется забавным. Попробуйте-ка вот что: поразмять, почесывая, свой воспалившийся патриотизмом нос. И никаких тебе противоаллергических средств!

107

Так или иначе, но господин Кураев критикует "вальдорфскую педагогику":

"...Я не вхожу в разбор педагогической стороны дела. Из немецких источников я знаю, что в "вальдорфских школах" у детей хуже развивается математическое и естественно-научное мышление. Что же касается художественного, образного мышления, то и оно не слишком радует, потому что та интерпретация мира художественных образов, которую дают в этих школах, носит оккультный характер, который заслоняет собою все-таки христианское содержание большинства произведений европейского искусства. В результате в старших классах вальдорфские школы Германии вынуждены забрасывать всю свою специфическую методику и просто натаскивать учеников по обычным программам - чтобы те могли нормально сдать государственные экзамены".

Ясно, что господину Кураеву не дает, конечно, покоя антропософия, но, в частности, здесь критическая речь заходит о вальдорфской педагогике, в разбор которой, если верить давно писавшему сие диакону, он не утруждает себя войти.

Обращает на себя внимание вот это: "...чтобы те могли нормально сдать государственные экзамены". Эта мысль как таковая - всё! И говорит это уважаемый в неких кругах христианский мыслитель.

То, что вальдорфские школы Германии вынуждены на уровне старших классов отходить от избранной ими ранее педагогической тактики, и приступать затем к "натаскиванию" (!) во имя нормального государственного будущего учеников, - это, может быть, их тоска и искренняя боль, этих самых школ. Но, судя по интонации, данный мыслитель "сдачу государственных экзаменов" считает за привилегию, поэтому можно сделать честные выводы о самой доброй натасканности господина и христианина Кураева.

Отсюда вообще вытекает проблема всей критики, о которой в наш век было сказано предостаточно, а именно: критикую то, чего не знаю. Но здесь, ткнете пальцем вы мне, говорится: "Из немецких источников я знаю..." Кто не был источником, тот не в каких жизненных силах понять ни антропософию, ни плюсы и минусы данной педагогики. Критик просто напился из "немецкого источника" (возможно, что из знаменитого, баварского), и его весело, истинно по-русски, понесло...

Если даже нафантазировать, предположив, что богослов Кураев, сойдя наконец с государственного ума, вознамерится раскритиковать современное ему христианство, то, кажется, диакону предстоит тернистый путь: ему всё-таки придется стать христианином! Тем самым покончить с его пыльными источниками.

Итак, призываем теолога, если он ещё здравствует, покончить с "собой".

108

Ты истинно доволен, "познающий"? Ты уверенно, настойчиво даже бежишь вперед, и перед тобой открываются всё новые и новые, страхом леденящие, дали? Мы знаем, ты веришь: никого впереди! Только какая-то одинокая гладь, едва ли не требующая от твоей научной прозорливости - чтобы её несколько потеребили твои экспериментаторские руки. Да, ты боишься, но ты готов, ты готов безудержно познавать, сидя в построенных тут и там приспособленных бункерах.

И ты уже едва ли не забыл, с кем стартовал посреди университетского, ученого начинания. Что тебе они, эти отставшие, а некоторые и слегшие замертво, под столь когда-то тебе знакомым, давно исследованным кустом. "Трудновато, друзья, догонять? Догоняйте, дерзайте, раздобревшие лежебоки! Но я боюсь, что если и жизнь эта моя учёная преобразуется в бесконечный привал..."

Так, немного высокомерно, как и положено, ты диктуешь и диктуешь свои холодные сочинения, эти колоссальные и каменные труды. А дали между тем всё как будто меняются...

Но не чудо ли! Возможно ли с тобой ещё чудо?! "Впереди, кажется, что-то маячит, что-то, кажется... да не человеческое ли?" - И бежишь ты тотчас к своему откровению, и позабыв неожиданно о страхе, впервые вылезши из научного, обустроенного погреба! И вот ты у подножия причудившегося волшебства... и узнаешь, узнаешь! О горе! "Да не отсюда ли я начинал! Да ты ли, ты ли это, мой незабвенный оракул? О, как ты отстал, мой счастливый мудрец... на круг отстал, круговой ты, мой седовласый мудрец! Ничего не понимаю. Не верю! Не верю! Такова ли моя роскошная форма? Да это уже и не форма! Не верю! Понимаете ли?.."

И бежишь стремглав далее... но то же. Ещё бежишь - то же. "Лучше бы, наверное, мне умереть; возможно ли ещё мне умереть?! Что же осталось от всего моего познания? Что теперь осталось от моего сердца? Где мой страх? Да не рассмеяться ли мне? Да, по дьявольски рассмеяться? А вот ещё один мой некогда знакомый... друг, коллега, ты ещё идешь, ты идешь со своей этой азбукой? Мы там уже были! Б-ы-л-и! Б-ы-л-и - какое всеобъемлющее, нетленное открытие.... Здравствуй, моя Вечность!"

Собственно, это и есть та самая, обещанная давно, история учёного, непоправимо и по- своему ставшего богом. Вероятно, что такие боги смертны... но никак не их Открытия!

Ну, так будем же верить в Открытие... в вечное Открытие! Потому что теперь вы всё знаете о "богах".

109

Случилась со мной самая обыкновенная история. Идя широкой дорогой по городскому парку, пришлось мне поднять совсем ещё мальчишку, поскользнувшегося на коварной мартовской дороге. Прилегши на грязном тротуаре, он не изъявлял никого желания подниматься. Бежавшая мама, отставшая видимо со своей подругой, остерегала меня: "Да я сама, он же весь грязный, выпачкает!"

Ну так вот, кому приходилось падать уже не в младенческом возрасте (пусть даже при наличии любящих пап и мам), тот знает, что вставать на ноги ему приходилось только самому, т.е. проявлять к такому поступку свою добрую волю.

Но если некий сострадательный затянул моральную и нечеловеческую песнь, и тянет неуклюже твои упавшие взрослые плечи - это дурная и старая история, суть которой сводится к тому, что такое сострадательное большинство (далеко не аристократическое большинство) видит как раз в упавшем - безвольного, бедного ребенка, а не состоявшегося человека, пусть даже находящегося на такой плачевной ступени своего развития. Зачастую тотальные моралисты - люди, выросшие в крайне тепличных условиях, т.е. некоторые весенние и совершенно безвкусные овощи. Им было бы лучше для их истинного человеческого развития - воздать хвалу господу за такую встречу с "опустившимся" и грохнуться рядом; чего, конечно, не мог бы сделать добрый аристократ.