Заботы Леонида Ефремова

Что бы еще спросить? Что сказать? Не упустить бы мгновения, пока мы одни.

Я предложил тебе хлеб, лук, сигареты — все богатство, которым располагал. Ты от всего отказалась.

— Потанцуем? — предложил тогда я.

— Потанцуем, — согласилась ты.

Я повел тебя осторожно, напряженно, стараясь не смотреть в глаза, и все же видел краску на длинных ресницах, зеленоватые кольца вокруг зрачков и все твое удлиненное, смуглое лицо, немного усталое, но все равно подвижное, живое. Передо мной была вовсе не красавица, которую я всегда видел издали: я разглядел, что у тебя вздернутый нос, слишком острый подбородок, родимое пятнышко возле уха; и все же теперь ты стала мне еще дороже. Тебе можно довериться. Меня страшило совершенство, оно казалось недосягаемым и отчужденным. А недостатки, пусть самые маленькие, должны были помочь понять тебя.

Ты, Катя, танцевала мягко и свободно, и вскоре я тоже разошелся, и вот пришло ко мне легкое головокружение от покачиваний, едва заметных остановок, приближения друг к другу. Но опять я спросил себя: «А все-таки, к кому она пришла?» И уже открыл было рот, как вдруг кто-то шлепнул меня по плечу. Я обернулся и увидел Мишку. Он держал в руках бутылку с вином. Потом поставил ее на стол, положил сверток с закуской и, как-то незаметно отстранив тебя от меня, зашептал:

— Слушай, Лирик, погуляй где-нибудь с полчасика.

И так он подмигнул мне, так был горд и нетерпелив, что лучше бы ударил, перебросил через себя, лучше бы разлетелось все тут к черту, только не это: на полчасика. Ты — и на полчасика!

Я бросился на улицу, но и там было мне тошно, и что-то звало, тянуло вернуться, взбежать на седьмой этаж, рвануть дверь комнаты и закричать, выгнать обоих. Но я не сделал этого. Я тихо вернулся в общежитие. Зашел в умывалку, плеснул себе в лицо водой, вышел, и в коридоре увидел тебя, Катя! У тебя пылали щеки, а глаза были холодные, холодные и ожесточенные.

Мишка шел за тобой с такой мордой, будто проиграл все схватки сразу, он воровато озирался по сторонам и, увидев меня, подмигнул, но это вышло у него вымученно и кисло. Невероятно — Мишка и поражение! Да еще какое — на обе лопатки! Ты и мне тогда надавала по щекам холодным быстрым взглядом издалека. Ты уходила, казалось, навечно.

Хлопнула дверь, Мишка вернулся, шутя и кривляясь.

— Дура! — сказал он. — Подумаешь!..

Я промолчал. Я ненавидел в тот миг и его и тебя. «Если бы ты еще дала ему по морде! — думал я. — А может быть, и дала, очень уж он гусарит передо мной». Обе Мишкины щеки были красными. То ли и в самом деле от пощечин, то ли от досады и стыда.

Я ненавидел тебя, еще не зная, что ненависть моя и есть любовь...

Какое счастье, что между нами песенка веселого таксиста.

— Только, если есть возможность, не живите с родителями, — вдруг снова заговорил он.

Спасибо, добрый человек. Согласен с тобой, что и говорить... Спасибо, что думаешь о нас.

— Сегодня поссоритесь, завтра помиритесь, никто вам не указ. Где живешь? — спросил шофер.

— Это вы у меня?

— А то у кого же, ты ведь хозяин теперь...

— В общежитии, — сам не знаю почему, соврал или, пожалуй, оговорился я.

— Это плохо. Ну ничего, молодым быстро дают площадь. Особенно если малыша заимеете. Как там, в проекте, а? — Шофер повернулся к Кате.

— Дайте мне еще сигаретку, пожалуйста, — попросила она.

— А вот это зря, — сказал шофер. — Женщине не идет, да и вредно. Ребенок, и все такое. Теперь женщины во всем хотят мужиков обогнать, а зачем? Зачем? Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина. И все тут.

— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — со вздохом произнесла Катя. Шофер, конечно же, не понял, о чем это она, и весело мне посоветовал:

— Ты жену не балуй. Держи крепко. Кем работаешь?

— Мастером.

— На каком заводе?

— Не на заводе, в училище.

— Пацанов, значит, обучаешь?

— Обучаю понемножку.

— Ух и народ, — покачал головой шофер. — Это же головорезы. Кого из школы выгнали, кто в институт не попал, в общем — сплошная ерунда, отбросы. Ничего путного от них не дождешься. Туго тебе приходится, понимаю.

«Ну и ну», — подумал я.

— Вы когда-нибудь дрались?

— О, еще как, — обрадовался шофер. — А ты это к чему?

— А курить вы когда начали? — спросил я.

— Да уж не помню, когда еще под стол пешком ходил. У отца, помню, вытаскивал из пачки по одной папиросине. Ловко так, незаметно. Тогда «Звездочка» была в моде. Я понимаю, к чему ты клонишь, — сказал шофер.

— Ну, а сколько классов вы окончили?

— Мне хотелось работать, понимаешь, — начал горячиться шофер. — Учеба была не по мне. Да и время было такое. А впрочем, чего врать, не хотелось мне учиться, любил работать. И чтобы деньги были, и вообще любил самостоятельность.

— Вот если бы ваша молодость начиналась сегодня, вполне могло бы случиться так, что вы попали бы в мою группу. У меня как раз такие. Головорезы, как вы говорите.

— Ловко поддел, — хохотнул шофер. — Значит, любишь пацанов — это хорошо. Если бы все любили свое дело — у-у, что тогда было бы у нас... Куда теперь поедем-то?

— Обратно, — сказала Катя.

— Хозяин барин. — Шофер круто развернулся посреди улицы.

Заря теперь была сбоку. Если раньше дома были повернуты к нам своей черной, затененной стороной, то теперь отсветы зари и ночного блеклого неба были почти в каждом окне. Казалось, что никто не спит, все смотрят зарю. Не спит весь город.

Шофер теперь молчал, и мы молчали. Все, что я мог бы сейчас сказать, было бы неправдой. Все казалось странным и нереальным. Белая ночь, такси, Катя в белом свадебном платье.

Мы едем куда-то, не зная куда, мы ждем чего-то, не зная чего. Пока молчим, мы не врем, но стоит сказать хоть слово, начнутся неточности: другого нам не дано.

Эй, шофер, зачем так круто поворачиваешь? Или ты удивился нашему молчанию, или заподозрил что-то неладное? Мы сидим по углам — невеста прижалась к левой дверце, жених к правой. Молодые супруги еще не начали жизнь, а уже надоели друг другу. Знал бы ты, шофер, кто мы, и почему мы вместе, и почему молчим, и почему не можем даже коснуться друг друга. Не гони, шофер, и не крути туда-сюда свою торопливую развалюху. Если мы едем туда, где я должен буду все же сказать мою правду, то я еще не знаю, какая она. Я ее только чувствую — в сердце, оно мается и стучит, и я слышу этот стук, он даже в висках и в кончиках пальцев. Мне нужно будет что-то разрушить и что-то создать заново, как в сказке про джиннов. И если быть справедливым, как в доброй сказке, я должен каждому дать то, чего он хочет, но чего же хочет каждый из нас?

Мишка знает, чего хочет. Эта грустная женщина — его жена. И теперь, что бы ни было, золотое колечко на пальце вернет ее в дом, в Мишкин дом. «Только женщина может понять, только женщина...» Что это за тайна такая? Только женская. Мишкин рост, Мишкины плечи, Мишкины манеры уверенного в себе мужчины, его смелость, и никаких тебе самоанализов — вот она, тайна. Неужели так все просто, до отчаянья просто? Нет, что-то есть еще, непонятное мне.

Я спрашиваю:

— Ты еще хочешь закурить?

— Нет, не хочу.

Голоса не узнать, ни ее, ни моего.

— Тебе холодно? Может, поднять стекло?

— Подними, если хочешь.

— Возьми мой пиджак.

— Не нужно, скоро приедем.

— На, возьми. Мне тепло.

— Нет, не нужно, я так.

И снова поворот, он прижимает нас друг к другу, и я слышу, как у самого моего уха дрожит ее дыхание, и что-то горячее касается моей щеки, и шепот громче крика:

— Не приходи больше к нам никогда!

— Ну, прощай. Будь счастлива. Остановитесь тут, пожалуйста!

— Да вы что, сдурели?! — крикнул шофер и все же остановился.

Бегом назад, в сторону, в переулок, лишь бы поскорее не слышать больше и не видеть... «Прощай навсегда».

Опять бегу, опять проваливается земля под ногами. То к ней, то от нее... И так всю жизнь?

Остановись. Разве есть еще надежда? Она простилась, и ты простись, но почему такая досада?