Сказы

А они, болота-то, разлеглись на сотни верст и полеживают себе. Может, тысячу лет пустует под ними земля. Ни рак с клешней, ни лошадь с копытом не показывались туда. А зачем? Чего в болоте взять? Волк там не прорыскивал, заяц не проскакивал, сокол не пролетывал. Разве когда охапку травы овцам на кормишко натяпает мужик. А трава какая? Одно названье, хуже соломы.

Испокон белоус да кислица — на болоте царь да царица.

Не зря болото лежало, — золотой клад оно в себе таило. Наши люди к тому кладу и подобрались. Не заклинанья, не заговор на верный след навели — наука да техника.

Бывало, кулики жаловались: мол, фабрики близко, спать спокойно не дают, рано будят. Как на зорьке в сто железных голосов зыкнут — и покатится по лесам, по болотам. Какой уж тут сон, скажем, тому же долговязому кулику?

Теперь и еще пошумнее стало на болотах. Хоть куликам, может, не больно приятно, зато людям весело и машинам унывать некогда. А в этой пятилетке даже Старичку-Огневичку решили не оставить места под его притон. Чего тужить, — пусть себе перебирается подальше, куда-нибудь к Белому морю, может там поспокойнее. И то навряд ли. Везде народ приноравливает природу на себя поработать. И не плохо.

Жаворонки на все лады, на все голоса заливаются над болотами. Солнце играет, комару в такую погоду на белый свет нос показать боязно.

Черным-черно раскинулось торфяное поле, черную спину греет, от его спины парок подымается. Если вдоль итти — сутки надобно. Поперек перейти — и недели мало.

Что за гриб-боровик в белом картузе среди черного поля вырос? Из рощи он или из бора?

То не гриб-боровик. На березовом пеньке сидит старый дед Прон Андроныч, в руке у него клюшка-подпирушка. У соломенной шляпы его такие поля, — хоть горох на них молоти в три цепа. Борода до того седа, до того густа, хоть от ветра бородой загораживайся.

Чего он тут делает? Чего слушает?

Он за сторожа.

Слушает он не комариный звон, не жавороночью трель. Неподалеку гидромонитор пустили. Сильно струя бьет, весело поет! Как ударит вверх, у самых облаков на тысячу звезд рассыплется струя, вспыхнет радугой! Качнет мотор посильнее — еще выше радуга, чуть не до солнышка.

По земле струя бьет — пена белая шипучая выше кустов, в деревцо струя попадет — нагнет его до земли, а послабже которое — как ножом смахнет.

Вот какая сила у водяной струи! Не заморская машина, — своя, молодыми инженерами построена.

Слушает Андроныч, как машины жидкий торф всасывают, глядит, как разливают они его по широкому полю. Велико поле — хватит работы неустанному солнышку, хватит работы и машинам и людям. Но не только машинам и лопатам дело есть. Болото необъятно. Где машины не управились, там лопатами подчистят. Конечно, не лопата дело решает — высокая техника!

Лопатки сверкают, как серебряные. Выбелились о бурую землю.

Не кукушка закуковала за кустами — паровозик бежит по узкой колее, а за ним вагоны торопятся. Прикатили сюда прямо с ближней фабрики. Штабели готового торфа сами на платформы просятся. Прокалило, просушило их солнце, всю сырость, насколько нужно, из них выпило.

Сидит Прон Андроныч, клюшкой-подпирушкой перед собой в воздух тычет.

Чего он делает? Комаров шугает? Комаров не видно. Слепней отгоняет? И слепни над ним не жужжат.

Кропчет, кропчет Прон Андроныч, губами шевелит, будто с кем-то говорит. Но поблизости ни старого, ни малого, только жаворонок спускается с выси.

Не зря Андроныч губами шевелит, он свою думу черному полю говорит:

— Вот и дожил Прон, когда не за лесами, за горами, на родной земле, в родном краю, как по щучьему веленью, за одну ночь на пустом месте встают города с теремами и садами. Полвесны прошло, а сколь много сделано? Что за город-городок, что за улицы, что за площади! Не высоки дома, но все вровень, одни к одному, сложены по точной мерке.

Почтальон пройдет по этому городу — номеров не найдет.

Путник пройдет — дверей не найдет.

Добрый молодец пройдет — девушка-красавица на него из окна не выглянет. Ни в одном доме окон нет. Весь этот город в земле лежал, за одну весну на ноги встал, люди помогли. Все дома одноэтажные чтобы в этом городе сосчитать — нужно на высокую колокольню встать. И то со счету собьешься.

Вот эти дома-то и считает Андроныч, перед собой клюшкой тычет. До второй тысячи дойдет и собьется. Снова считать примется. Не легко сосчитать, город по часам растет, как день, так улица, а бывают дни — и на целых две-три версты протянутся. У Прона Андроныча святая обязанность каждому новому дому счет вести.

Считал, считал Прон Андроныч, вынул табакерку, запустил в одну ноздрю понюшку и в другую тоже, да так чихнул, что из-под семи кустов на соседних болотах чибисы вспорхнули, испугались: мол, не охотник ли?

И сказал он:

— Считай, не считай, все мое, все наше, все государственное и ничье кроме. Ну, Дедок-Огневичок, гидромонитор скоро и до твоего жилья дойдет. Придется тебе лето жить со мной в моей сторожке, спать на свежем сене. Ты один, без меня, паче чаянья, в этом городе заплутаешься. Эва, сколько добренького подняли! Да и то пойми: люди делали не в обиду тебе. Нужно нашим фабрикам топливо, да и мне, старику, зимой газетку почитать при электричестве, чайку вскипятить в никелевом чайнике. Берут люди у тебя огонька с каждым годом все больше да больше. Не тужи, болот много. Зато в твоих водоемах после карасей разведем — тоже не лишне.

Мимо деда Проныча торопливой поступью идет к своей машине самая звонкоголосая бригада Альбинки Стрижевой. Стрижева-то только второе лето на болоте, но приросла к делу. Помощницы у нее — одна к одной. Всех их она сама подобрала, из своего колхоза на болото привезла.

У Альбинки карие глаза с темным отблеском, словно вишни владимирские. Руки, щеки солнцем обласканы, косы завиты вокруг головы в три кольца. Глянет на кого — глаза сверкнут. Песни вечером запоет — соловьи замрут.

Да забота у нее большая в этот сезон. Доброй волей эту заботу она в сердце себе приняла. Не хотелось ей перед своими подружками показаться хуже других.

Тут вот какова петелька. На болоте том пятое лето кряду гремит Анфиса Силантьева. Мастер своего дела. Не угонишься за нею и в десять рук. И больше всех и лучше всех сделает. На добытый ею торф Андроныч глянет, сразу и скажет: Силантьевой старанье. Ну, и заработки у нее не малы.

Четыре года кто бы с ней ни соревновался — все отстают. А этой весной всех прошлогодних-то она обошла, выбрала себе Альбинку Стрижеву. Мне, мол, с теми соревноваться не так интересно. Дай-ка потягаюсь со Стрижевой: кто кого? Под договором Анфиса с Альбинкой, каждая за свою семью, рядом подписи ставили. Скрепляли они свой договор не печатью, а заботой о своем слове.

Силантьевой-то хорошо, у нее у самой да и у остальных опыт немалый. Альбинке же с новичками тянуться за теми — плечи мозжат. Но она помалкивает про свои плечи, знает, что без труда — не поймаешь рыбку из пруда. Стали они работать. Весы колеблются и в эту и в ту сторону, то день у Альбинки успех, на другой — у Силантьевой удача.

Всем на болоте от Андроныча почет, а этим двум особый. Силантьеву он давно знает, а вот новенькая-то, ему крайне интересно, выстоит ли? Кроме всего, Альбинка уважительна к старым людям, это тоже ему шибко по душе, по характеру.

Он участки каждый вечер обойдет, вроде и не его нужда, не его дело, а он, ради своего интереса, прикинет верным глазом — сколько за день прибавилось у этой, сколько у той.

Он с первого вешнего дня старается угадать — за кем осенью останется самое почетное место.

Недаром двадцать лет на болоте живет, сколько он хороших работников видал! А этой весной впал в затрудненье. У Силантьевой уменья, сноровки побольше, у Стрижевой задор горяч, взгляд неуступчив, слово настойчиво, к машине могучей любовь большая. Как тут заранее да без ошибки делить выигрыш? Можешь промахнуться! Пожелал им Проныч от души, чтобы обе они осенью два первых места заняли рядышком.