Сказы

— А то как же, кума, хоть и далеко — занарок посылал за лимарьком на Опоку, — ухмыляется Кузьмич, сам, знай, дело свое делает.

Крутится около кирпичников Патрикеевна. Уж больно любопытна, а пуще стережет, чтобы голик не подсунули.

— Кузьмич, рыжий фартук, а ведь ты колдун, это ты сверчков пускаешь в запечье. Ох и злой ты, все по обиде! Секретный ты человек. А уж дерешь с людей, никого не жалуешь.

— Заработать — не украсть, — посмеивается Кузьмич.

Склали печь. Кузьмич руки вымыл. Холщовым фартуком вытирает.

— Затопляй, Патрикеевна.

А та:

— В печи обиду свою не оставил?

— Оставил, на золотник, не больше.

Нащипал Кузьмич лучины на растопку. Завыла жара в печи, огонь чище золота — и ни дыминки. Пламя так и пляшет, в семь грив до самого свода, так и машет красным крылом чуть ли не до шатра. Кузьмич поглаживает желтые усы, конечно, не для красы. Никакого обману. Всякое дело человеком ставится. О чем больше-то калякать? Истопливо сгорело. Хоть калачи, хоть блины пеки. Двадцать целковых положил Кузьмич в шапку, пожелал на прощанье доброго здоровья хозяйке и печи.

Кленовый ящичек за плечом, шагает домой, доволен и весел.

— Не тужи, Викентий Огурцов, вот тебе на новую избу первый взнос, глядишь, понемножечку и наберем. Птица по соломинке таскает, гнездо свивает.

А Персиков-то хорош гусь: без слова дал согласье на плату — знал кого позвал, а тут, вишь, раззвонил по всему свету, будто-де Кузьмич снял с него чуть ли не последний крест.

У мастеровых на этот счет своя песня: мол, Кузьмич, молодчина, умеешь отличать чин от чина.

С той поры-то, братки, много лет прошло. Елочка под окнами у Кузьмича, что на рожденье дочери посадили, стала высокой елью. Персиков умер.

«Сэр — кошку съел», как блоха из старой шубы, давно ускакал за море.

Антон Кузьмич свой сундучок с поскребками, с молотками, с печниковой кирочкой на чердак отнес. Годы-то не молодят. Уж давно в Красную Армию проводил он своих внуков. Без подожка теперь — ни шажка. Домик его — на Зеленой фабричной улице. Он да старуха — вот и вся семья у Кузьмича.

Хоть и прозвали прежде его «кленовым сундучком», да что-то от трудов праведных не нажил он при царе палат каменных. Да и не помышлял он о них никогда. А нынче-то жизнь под оконцами Кузьмича повернулась солнечной стороной: и заводы, и фабрики, и палаты каменные — все теперь у народа.

Стар Кузьмич, заплетаться стал. Станет штаны надевать, никак ногой не потрафит в колею. Даже наказывал старухе, ты, мол, теперь шей про меня пошире невода.

Но хоть и состарился Кузьмич, а жизни радовался, как молодой.

Но вот пришла беда — затворяй ворота. Фашистские захватчики смертельную петлю хотели надеть советским людям. Только шея-то у советских людей высока, кость крепка, а душа и того потверже. Выдержка хорошая нажита, советской властью людям привита. И пуще всякой силы — полное доверие своему правительству у народа.

И случилось в те годы такое. Одну новую школу по зиме заняли под госпиталь на фабричной улице. И свету много, и просторно, и клуб, и сцена, и красный уголок с газетами. И радио в полный голос поет, говорит. И над подушкой у каждого наушники.

Все бы хорошо, да в одном не задалось. Морозы-то как ударили, печь и задурила. А зима, чай, помнишь, пришла злющая, немилостивая. Без хорошей печи и поварам и докторам горе — ни кашу сварить, ни повязку вымыть.

Взялись своими силами починить, да не сумели.

Тут один солдат Советской Армии, наш землячок, рука на перевязи, и подходит к начальнику.

— Знавал я печника с нашей улицы — золотого старичка, уж тот бы нашу печь вылечил. Не знаю, жив ли? Уходил я на войну, так он еще меня у своей калитки обнял да угостил понюшкой табачку из костяной тавлинки.

— Кто он таков?

— Антон Кузьмич Кирпичов.

Адрес верный указал служивый: и как найти, какой улицей ближе проехать к мастеру. Ждать да гадать некогда. Сели начальник госпиталя и солдат в санки, покатили искать знаменитого печника.

Скоренько нашли, вежливо вошли, степенно поклонились.

— Здесь Антон Кузьмич проживает?

— Здесь, товарищи-граждане, он самый это и есть я, — отзывается с печи седой старина. Сидит на краешке, голые ноги с печки свесил, пятки в печурках греет. За переборкой старуха ворчливая за что-то пилит потихоньку своего супруга, не слышит, что гости у порога.

— Да перестань ты, голубушка, солнышко мое, Пашенька. Куда я ходил? Где был? Это дело общественное. Хоть один раз в жизни, но не послушаюсь я твоих инструкций, хоть ты на меня протокол составляй. Послушай лучше, что добры люди нам скажут. Зачем пожаловали, товарищи воины Красной Армии?

Те ему свою заботу доложили. Почесал затылок Кузьмич.

— Ах, ребята, что-то мне неможется нынче, знать, к плохой погоде. Эва в трубе-то гуляет ветрило. Ну, да так и быть!.. Только ведь я печник-то дорогой. Может, слыхивали про одного нашего печника по прозвищу «кленовый сундучок»? Так это я самый и есть в наличности.

Как эту присказку услышала старуха за переборкой, сразу перестала допекать старика.

— Ладно, дед, заплатим, не обидим, так и быть, только выручи.

— За хорошую плату что не выручить. Хоть я зубы давно съел, а ведь хлеб-то все равно и мне нужен.

Кряхтит Кузьмич, сам слезает с печи, обувает сапоги — ноги-то его не слушаются; полушубок надевает — руки-то в рукава не лезут.

Сели, поехали. Доктор и спроси печника дорогой, от нечего делать:

— О чем это вы, Антон Кузьмич, дискуссию вели с хозяюшкой?

Кузьмич варежкой с бровей снег смахнул.

— Небо делим пополам, все никак не разделим.

Больше не стал спрашивать начальник.

По крутой-то госпитальной лестнице еле-еле поднялся Кузьмич, сел на стул, уж он чихал, чихал, кашлял, кашлял. Солдаты сзади-то стоят, свою квалификацию пишут печнику:

— Эх, ну и богатырь, и где такого откопали? Знать, из музея привезли.

— Растрясут кости у дедушки, — не оберешься греха от бабушки.

— Тише ты, это — всесоюзный архитектор прибыл.

— Главный зодчий по заслонкам.

А старичок-то хоть и стар, но чуток. Чихал, чихал, а сам все послушивал. Обернулся да шептунов-то посошком легонько кого по лбу, кого по плечу:

— Чего зубы скалите? До войны-то в стахановцах ходили? Так ли? Ну-ка я сейчас вас на своем деле испытаю. Будете у меня за помощников; посмотрю, что вы за стахановцы. Кто в деле мастак — тот и в поле вояк!

Всех шептунов-то велел доктору отдать ему под команду. Начальник уважил. И попали пересмешники под начало к «главному зодчему по заслонкам».

Со всех сторон, не торопясь, обошел Кузьмич печь, все посмотрел, выглядел. Сел против печи на табурет, в руке посошок, и давай помощников гонять, что им делать, указывает. Посошок-то, как живой, так в его руке и полетывает, только успевай потрафлять за его указкой.

— Повыше чело, чтоб не задело помело! В трубе покруче змеевичок, слушай, что велит вам кленовый сундучок. А ты давай управляй шатер. Да ты лезь туда, не бойся: сажа не волк, не укусит. Поспевай, солдат, на то ты мной и на службу взят! Стахановец красен не словом, а делом. Летай смело!

На помощничках-то рубахи взмокли, хоть через колено выжимай. Шутя, шутя, нагрел он им спины. Посошком знай выкидывает артикулы, свое вспоминает:

— Вот у меня в стары годы ученик был, Викентий Огурцов, любо-дорого посмотреть. Сгиб в девятнадцатом году. За большое дело сложил голову. Он за семерых за вас один бы управился. С отрядом Михаила Васильевича Фрунзе ушел, да и не возвратился.

Дал Кузьмич помощникам с обеда-то до вечера две перекурочки маленьких, и за это говори спасибо. Зато к ужину печь готова.

Затопили. Запело, заиграло в трубе. Будто заново печь переложили с исподу до верхнего кирпича.

Погладил Кузьмич белую бороду, вздохнул, а глаза хитрющие.

— Ну, поняли, где собака зарыта?

А те не больно-то поняли. Вот вам и зодчий по заслонкам.