История халифа Хакима

Дверь резко распахнулась, и на пороге появился Хаким. Ситт аль-Мульк не сдержала возгласа удивления – не столько из-за появления брата, сколько из-за его странного вида. Казалось, с лица Хакима исчезли все живые краски. Его бледность словно была отблеском иного мира.

Внешне это был тот же халиф, но озаренный особым, внутренним светом. Его жесты напоминали движения сомнамбулы, а сам он походил на собственную тень. Он сделал шаг к Ситт аль-Мульк, движимый скорее усилием воли, нежели простыми человеческими чувствами, и взглянул на нее так пристально и хищно, что принцесса вздрогнула и обхватила себя руками, словно какая-то неведомая сила пыталась разорвать на ней одежды.

– Ситт аль-Мульк, – сказал Хаким, – я долго думал, кому отдать тебя в жены, но ни один мужчина на свете не достоин тебя. Нужно сохранить чистой божественную кровь, которая течет в твоих жилах. Мы должны сберечь сокровище, полученное от прошлого. Я, Хаким, халиф, повелитель неба и земли, буду твоим супругом; свадьба через три дня. Такова моя священная воля.

Услышав эти неожиданные слова, принцесса была настолько потрясена, что не могла вымолвить ни слова. Хаким говорил так властно, так убедительно, что Ситт аль-Мульк поняла: возражать бесполезно. Не ожидая ответа сестры, Хаким вышел из комнаты и, вернувшись к себе, тяжело рухнул на подушки и заснул: действие гашиша достигло апогея.

Сразу же после ухода брата Ситт аль-Мульк вызвала великого везира Барджавана и рассказала ему о случившемся. В годы отрочества Хакима, провозглашенного халифом в одиннадцать лет, Барджаван был регентом империи; он сохранил неограниченную власть, и, в силу привычки, его по-прежнему считали подлинным правителем, а на долю Хакима приходились лишь официальные почести. Невозможно сказать, что творилось в душе Барджавана, когда Ситт аль-Мульк рассказала ему о ночном посещении халифа; постичь загадочную натуру везира было выше возможностей простого человека. Может быть, страсть к знаниям и к размышлениям иссушила его тело и омрачила суровый взор, а решимость и воля избороздили его лоб морщинами и начертали на нем зловещий знак «тау», предвестник ужасный судьбы? Бледность неподвижного, словно маска, лица, на котором только иногда между бровями залегала глубокая складка, напоминала о том, что он вырос на выжженных солнцем равнинах Магриба. Уважение, которое питали к нему жители Каира, его влияние на знать и богачей – не говорило ли это о том, что он вершил государственные дела мудро и справедливо?

Ситт аль-Мульк, воспитанная им, всегда чтила его как своего отца, прежнего халифа. Барджаван разделял негодование принцессы, но сказал только:

– Увы! Какое несчастье для империи! Разум повелителя правоверных помутился, небо покарало нас. Сначала голод, а теперь новое наказание. Весь народ должен молиться; наш государь сошел с ума.

– Да спасет нас господь! – воскликнула Ситт аль-Мульк.

– Я надеюсь, – добавил везир, – что, когда повелитель правоверных проснется, это наваждение исчезнет и он, как обычно, будет возглавлять большой совет.

Барджаван ждал до рассвета пробуждения халифа. Но тот встал очень поздно, когда зал, где собирается диван, уже давно был заполнен учеными, законниками и кади. Когда Хаким появился в зале, все, как обычно, пали ниц, и, поднявшись, везир пытливо взглянул на задумчивое лицо властелина.

Халиф заметил этот взгляд. Ему показалось, что на лице его министра застыло выражение ледяной иронии. С некоторых пор Хаким сожалел о том, что предоставил своим подчиненным слишком большую власть; и всякий раз, когда собирался действовать по собственному разумению, он с негодованием убеждался, что встречает сопротивление среди улемов, кяшифов и мудиров, всецело преданных Барджавану. Именно для того, чтобы вырваться из-под опеки Барджавана и самому принимать решения, он и начал совершать ночные прогулки с переодеваниями.

Видя, что совет разбирает лишь текущие дела, халиф остановил обсуждение и громко произнес:

– Давайте немного поговорим о голоде. Я обещал, что сегодня отрубят головы всем булочникам.

Со скамьи улемов поднялся старик и сказал:

– О повелитель правоверных, разве не ты помиловал одного из них этой ночью?

Халиф узнал голос говорившего и ответил:

– Да, это так. Но я даровал ему жизнь при условии, что хлеб будут продавать из расчета десять окк за цехин.

– Подумай, – сказал старик, – ведь эти несчастные платят десять цехинов за ардеб муки. Накажи лучше тех, кто продает муку за эту цену.

– Кто они?

– Мультазимы, кяшифы, мудиры и сами улемы, которые хранят огромные запасы муки в своих домах.

Члены совета испуганно зашептались, все они владели домами в Каире.

Обхватив голову руками, халиф несколько минут размышлял. Разгневанный Барджаван хотел было ответить на слова старого улема, но раздался громовой голос Хакима.

– Сегодня, – сказал он, – в час вечерней молитвы я выйду из своего дворца на острове Рода, переправлюсь на фелюге через Нил, и там на берегу меня будут ждать начальник стражи и палач; по левому берегу Халига я войду в Каир через ворота Бабат-Тахла прямо к мечети Рашида. Я буду заходить по дороге в дома мультазимов, кяшифов, улемов испрашивать, нет ли у них зерна. И там, где его не будет, я прикажу отрубить голову хозяину.

Везир Барджаван не осмелился выступить на заседании совета после халифа, но, когда тот возвращался в свои покои, везир догнал его и сказал:

– Государь, вы этого не сделаете!

– Убирайся прочь, – гневно крикнул Хаким. – Помнишь, когда я был ребенком, ты в шутку дразнил меня ящерицей. Так вот, ящерица превратилась в дракона.

МАРИСТАН

В тот же вечер, когда наступил час молитвы, Хаким вошел в город со стороны казарм, за ним следовали начальник стражи и палач. Хаким заметил, что улицы, по которым они шли, были освещены. На всем пути халифа стояли простые люди и держали свечи; перед домами ученых, кяшифов, нотариусов и других видных особ, названных в указе, собрались небольшие группы. Если в доме, куда заходил халиф, обнаруживали запасы зерна, он приказывал раздать зерно толпе и записывал имя хозяина.

– Я обещаю вам, – говорил он, – что вашей голове ничего не грозит, но впредь не храните так много зерна, ведь это означает, что вы либо живете в роскоши среди всеобщей нищеты, либо перепродаете зерно на вес золота и тем самым истощаете государственную казну.

Посетив несколько домов, он послал офицеров осматривать другие, а сам отправился в мечеть Рашида, чтобы помолиться: была пятница. Каково же было его удивление, когда, войдя в мечеть, он услышал, как кто-то с кафедры провозгласил в его честь:

– Да славится имя Хакима на земле и на небесах! Вечная хвала живому богу!

Несмотря на ликование народа по поводу принятых халифом мер, эта неожиданная молитва возмутила истинных правоверных; они кинулись к кафедре, чтобы стащить с нее святотатца, но тот сам с величественным видом сошел с нее и двинулся через удивленную толпу, заставляя расступаться возмущенных; увидев его вблизи, люди шептали: «Это слепой! На нем печать господа».

Хаким узнал старика с площади Румейла. И как в бессонную ночь, когда непостижимым образом стирается грань между реальностью и самыми сокровенными грезами, он ощутил, словно громом пораженный, как нерасторжимо переплелись его истинная жизнь и тайная, несущая ему моменты наивысшего исступления. Однако разум противился этому новому ощущению, и, не желая более оставаться в мечети, халиф сел на коня и отправился во дворец.

Он позвал везира Барджавана, но того не нашли. Поскольку настало время ехать в аль-Мукаттам изучать расположение светил, халиф отправился в обсерваторию и поднялся на верхний этаж, здесь в куполе было проделано двенадцать отверстий – по числу созвездий. Сатурн, планета Хакима, была серовато-свинцового цвета, а Марс, в чью честь город был назван Каиром, излучал зловещий красный свет, предвещавший войны и бедствия. Хаким спустился на первый этаж, где еще его дед Муизз ли Диналлах установил каббалистический стол. В центре круга по-халдейски были написаны названия всех стран мира и стояла бронзовая статуя всадника, вооруженного копьем, которое он обычно держал прямо; но, когда на Египет шли враги, всадник опускал копье и поворачивался лицом к стране, откуда они наступали. Хаким увидел, что всадник стоял лицом к Аравии.