Сказки народов Бирмы

В фольклорных сюжетах инта наиболее четко видна распространенная здесь организация исходной ситуации недостачи через пространственную и социальную изоляцию героев, на которую указывается в первых же фразах рассказа. Если у чинов завязка создается временной неполнотой семьи (муж ушел из дому), то у инта и прочих тибето-бирманских народов изоляция и неполнота носят более постоянный характер: герои сказок принадлежат к неполной семье — это вдовы, сироты; они изолированы географически — живут на окраине деревни, их горное поле находится далеко в лесу и т. д. Но, хотя сюжет разворачивается, как и у чинов, в деревне, сказывается былая близость к культуре классового бирманского общества, более высокий уровень развития самих инта. Это проявилось и в том, что во всем ощутимо влияние буддизма, и в том, что король — реальное лицо, а не далекий враг, не очень понятный рассказчику.

На влиянии буддизма стоит остановиться особо, так как оно сказалось лишь в некоторых областях фольклора и никак не было для него определяющий. Прежде всего это мотив судьбы, проникший в бытовую сказку, шире, чем у чинов, представленную у инта, причем порой волшебство там почти отсутствует. Буддизм проявляется, если можно так сказать, очень общо, некоторыми моральными сентенциями, темой судьбы, образом цветка лотоса, зуба — реликвии, он сведен к вещам и общим моральным нормам типа запрета есть мясо и т. п.

Широко бытующие у инта сюжеты распространены у народов северной части Индокитайского полуострова и их родственников в более северных районах юга современной КНР — миф о потопе и последующем расселении предков современных народов региона, о тыкве, из которой появились насельники горных и долинных земель тех или иных областей. Интересна попытка снять уже неприемлемую архаическую черту — брак брата и сестры, уцелевших после потопа. Авторы сюжета при помощи массы натяжек объясняют, почему юноша и девушка жили вместе, не будучи братом и сестрой и не имея старших родственников.

В связи с этими сюжетами можно отметить указанное выше смешение стандартных элементов в не очень привычную для нас картину: сплетение мифа и волшебной сказки, когда рассказывается о появлении земли, на которой живут инта. Как и у чинов, у инта важнейшую роль играют чудища билу, более архаичные, чем наты. Сравнение с преобладающими у бирманцев натами позволяет увидеть, что духи в их современном виде — результат взаимодействии традиционных верований и буддизма в развитой среде собственно бирманского средневекового общества. Буддизм отвел натам особое место, приближенно отождествил часть их с богами буддийского неба, структурировал и упорядочил их. Всего этого еще не произошло с билу инта, которые «волшебнее» натов, самостоятельнее и грознее; они еще не превратились в мелких духов, во многом напоминающих нечисть европейского средневековья, не очень злую, порой просто смешную и бессильную.

Широкое использование бирманским составителем, а за ним и переводчиком слова «нат» применительно к инта вряд ли правомерно и вызывает путаницу. Достаточно обратиться к легенде о нате — умершей рыбе, о нате — хранителе озера Инлей, посмотреть, насколько они связаны с мифом о происхождении самих инта, чтобы увидеть существенные отличия натов инта от бирманских натов.

У инта, как известно, в большой степени сохранились ранние, добуддийские верования в виде системы воззрений, и это четко отражено в фольклоре. И не случайно именно инта помнят больше остальных о Пагане, об именах его королей, о временах, когда буддизм только начинал проникать в среду мранма. Воспоминания о временах, когда инта еще не были изолятом, нашли свое причудливое отражение в странном превращении, например, сборщика налогов, который в сказках инта выступает в качестве верховного арбитра, вершителя судеб. Видимо, именно к этому времени относится и появление в фольклоре инта чуждого их обществу, но глубоко типичного для бирманцев образа богача, просто богача без титулов и должностей; он отмечен уже в паганское время.

Своеобразно восприятие инта буддизма и буддийских монахов. В живом и таинственном устном творчестве этой народности монах выступает как кудесник, ищущий клад в ситуации, скорее типичной для пиратского романа, чем для волшебной сказки; он уповает на помощь натов, приносит им ночью дары, ведет коровопролитную битву за клад. И весь этот сильно засоренный буддизм вплетен в ткань авантюрного сюжета исключительной сложности и красоты, высоколитературного и не имеющего не только сходства с притчами, но и вообще прямых аналогий в мировой литературе. Никакой морали в конце нет, погибший в борьбе с драконом монах-кладоискатель становится почитаемым духом — хранителем озера Инлей. Вся легенда показывает, что жанр этот — живой для инта, по нему можно представить себе, сколь высок был уровень устного литературного творчества до того, как письменная литература взяла себе почти все лучшее, сузив сферу функционирования устной литературы определенным кругом людей. Мы видим массу «живой» магии, драконоборчество, еще не отлившееся в «житийную» форму, такие авантюрные детали, как неведомая женщина в цепях, чья-то кровь из-под воды, поиски клада на рассвете, пилюли, оживляющие убитых, и т. д. И все это дано сжато, без длинных пояснений, с массой отклонений от канонов «рассказываемой» литературы. Здесь виден не привычный деревенский комплекс реалий и ситуаций, а сфера города, но города давно ушедших веков, веков империи Паган; видимо, именно оттуда пришли те обломки сложной высокоразвитой литературы, о которыми мы встречаемся у инта.

Тот же ранний этап проникновения буддизма в представления горожан далекого прошлого мы видим в сюжете о Министре Волею Судьбы, с которым связано учение о карме в очень упрощенном, но и очень выпуклом виде.

С буддизмом же связана особая большая фольклорная тема народов Бирманского Союза — тема учения, знания; здесь, как и у ряда других народов, принцы едут не совершать ратные подвиги, а учиться, и действие начинает разворачиваться в пути. Сюжет этот тем более распространен, что учиться в «страну знания» едут и простые юноши. О странах, куда они едут, о городском обществе, о королевской власти инта знают много, но это — волшебные, условные «чужедальние страны», они отличают сказки инта от сказок чинов, где нет и волшебных городов, с одной стороны, и от сказок монов, где город и король — повседневная реальность, — с другой. Весь этот волшебный мир связан с буддизмом, который уже приобрел определенные новации в обществе инта, и, видимо, давно. Ряд сказок содержит осмеяние мелких домашних духов, духов можно подкупать и т. д.

Бытовая сказка широко распространена у инта, порой переходя в новеллу декамероновского типа. Ясно видно общество инта с его патриархальными князьями, с общинной взаимопомощью. Сказки о животных — в основном этиологические, это — не эзоповские сюжеты, здесь люди и животные реальны и действуют как равноправные участники событий. В то же время аустроазиатский сюжет о мудром зайце явно заимствован и смешан с другим — о происхождении каменной статуи рыбы.

Особо следует отметить бытование у инта «интеллектуальных» сказок, где действуют животные, но где сюжет связан с написанием букв, и т. д. Такие реалии органически сплетены с фольклором инта и говорят о его связи со старой письменной литературой.

Устная литература инта — прекрасный образец живой древней литературы, еще не расчлененной, хотя и развивавшейся веками рядом с письменной литературой бирманцев и во взаимодействии с нею.

Араканцы — весьма специфическая часть народов Бирманского Союза. Несомненно близкородственные бирманцам, они в то же время веками развивались самостоятельно, имели свои культурные особенности и культурные связи. В отличие от чинов и качинов их общество не менее развито, чем бирманское, но развитие это давно уже идет своим путем. Они, как и инта, рано отделились от остальных бирманоязычных народов, но в отличие от инта не законсервировались на определенной стадии, а быстро пошли вперед, контактируя с монами в Юго-Восточной Азии и дравидийскими народами на побережье Бенгальского залива. Все это определило и облик и степень самобытности их литературного творчества, в том числе устного.