Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

Герцогиня попросила Дон Кихота описать ей внешность сеньоры Дульсинеи Тобосской, ибо если верить молве, то подобной красавицы еще не бывало на свете. Выслушав просьбу герцогини, Дон Кихот вздохнул и сказал:

– Я бы, конечно, это сделал, если бы образ ее не был искажен в моей памяти недавно случившимся с ней превращением. Несчастье это столь велико, что мне следует скорей оплакивать мою даму, чем ее описывать. Да будет известно вашему высочеству, что несколько дней тому назад я отправился к ней, чтобы поцеловать ей руку и попросить ее напутствия на третий выезд. Но нашел я совсем не то, чего искал; она была околдована: из принцессы превращена в крестьянку, из красавицы в дурнушку, из ангела в дьявола, из сладкоречивой в грубиянку, из величавой дамы в какую-то попрыгунью, из света в мрак; одним словом, из Дульсинеи Тобосской в простую поселянку.

– Господи помилуй! – громко воскликнул герцог. – Да кто же совершил такое неслыханное злодеяние? Кто лишил мир красоты, которая его радовала, веселья, которое его тешило, и добродетели, которая доставляла ему такую честь?

– Кто? – ответил Дон Кихот. – Да кто же другой, как не коварный волшебник, один из бесчисленных моих завистников и гонителей? Это проклятое племя развелось на свете, чтобы чернить подвиги людей праведных и превозносить дела нечестивых. Волшебники меня преследовали, волшебники меня преследуют, волшебники будут меня преследовать, пока не сбросят и меня, и мои высокие рыцарские деяния в глубокую пропасть забвения. Они знают мое самое чувствительное место и туда-то и направляют свои удары. Ибо похитить даму у странствующего рыцаря – то же самое, что похитить у него глаза, которыми он смотрит, солнце, которое ему светит, и пищу, которая его питает. Я уже много раз говорил и сейчас снова повторяю, что странствующий рыцарь без дамы подобен дереву без листьев, зданию без фундамента и тени без того тела, которое ее отбрасывает.

– Против всего этого возражать не приходится, – сказала герцогиня, – однако, если верить всему, что рассказывают о сеньоре Дон Кихоте, то ваша милость никогда и не видала сеньоры Дульсинеи. Говорят, что ее и вовсе нет на свете, что она – существо воображаемое, придуманное и порожденное фантазией вашей милости.

– Многое можно было бы сказать по этому поводу, – ответил Дон Кихот. – Одному богу известно, существует ли Дульсинея на свете или нет, воображаемое ли она существо или не воображаемое. В конце концов это и не так важно. Во всяком случае я представляю себе свою даму женщиной, украшенной всеми добродетелями, прекраснейшей из прекрасных, серьезной без надменности, приветливой благодаря ее вежливости, вежливой и благовоспитанной и, наконец, высокой по происхождению.

– Вы правы, – ответил герцог, – но да разрешит мне сеньор Дон Кихот высказать свое мнение. Конечно, Дульсинея существует на самом деле и прекрасна, как ни одна женщина в мире. Но все же по своей знатности она не может сравниться с другими прославленными дамами, например Орианой, Аластрахареей или Медасимой, о которых так много говорится в рыцарских романах.

– На это я могу возразить, – ответил Дон Кихот, – что Дульсинея – дочь своих дел. Только добродетель приносит благородство, и человек скромного происхождения, но добродетельный, заслуживает большего уважения, чем знатный и порочный.

– Сеньор Дон Кихот, – сказала герцогиня, – ваши слова доказывают, что вы мудры, как змий. Вы меня убедили: отныне я и сама буду верить и заставлю поверить всех окружающих, что Дульсинея Тобосская существует и что она прекрасна и знатна и достойна того, чтобы ей служил такой знаменитый рыцарь, как сеньор Дон Кихот. Я не могу придумать для нее большей похвалы. Однако я не в силах преодолеть одного сомнения. Санчо Панса утверждает, что, явившись к сеньоре Дульсинее с письмом от вашей милости, застал ее за просеиванием зерна, – вот что заставляет меня усомниться в знатности ее происхождения.

Дон Кихот невозмутимо ответил:

– Моя сеньора, да будет известно вашему высочеству, что мои враги-волшебники обрушили свою месть на то существо, которое мне дороже всего на свете. Преследуя Дульсинею, ради которой я живу, они пытаются лишить меня жизни. И стоило моему оруженосцу явиться к ней с моим посланием, как они тотчас превратили ее в грубую крестьянку, занятую просеиванием зерна. Впрочем, я убежден, что зерно это было восточным жемчугом. Вы сами, ваше высочество, можете судить, прав ли я, утверждая это. Немного времени тому назад я был в Тобосо, но никак не мог разыскать дворца Дульсинеи. Между тем на следующий же день мой оруженосец Санчо видел ее в настоящем образе, то есть первой красавицей на свете. Мне же она представилась неотесанной и безобразной крестьянкой, да еще и глуповатой, хотя на самом деле в ней заключена вся мудрость мира. Но раз я сам не околдован, то значит, околдована, обижена, превращена она; значит, месть моих врагов обратилась на нее, и мне суждено жить в вечных слезах до тех пор, пока она не предстанет предо мною в своем прежнем виде. Поэтому слова Санчо насчет просеивания зерна не должны никого смущать. Ведь если мне подменили мою Дульсинею, то не удивительно, что и ему показали ее превращенной. Дульсинея – знатного и благородного происхождения. И нет на свете доли, завиднее доли моей сеньоры, ибо имя ее прославит и возвеличит в грядущих веках ее родной город, подобно тому, как Троя прославилась Еленой, а Испания Кавой [92]. Кроме того, светлейшая сеньора, мне хочется сказать вам, что Санчо Панса самый потешный из всех оруженосцев, когда-либо служивших странствующим рыцарям. Его наивные выходки бывают необычайно остроумны: иногда он так лукав, что его можно счесть плутом, иногда так бестолков, что выглядит тупицей. Он во всем сомневается и всему верит; когда мне кажется, что он свалился на самое дно глупости, он вдруг взлетает под облака. Одним словом, я его не променяю ни на какого другого оруженосца, хотя бы в придачу мне дали целый город. Но все-таки я не знаю, следует ли его посылать управлять островом, который ваше высочество соблаговолили ему пожаловать.

На этом месте беседа между герцогом, герцогиней и Дон Кихотом была внезапно прервана какой-то суматохой и громкими криками. В залу влетел запыхавшийся и перепуганный Санчо, обвязанный грязной тряпкой вместо салфетки, а за ним вбежало несколько кухонных мальчиков. Один из них тащил грязную лохань с помоями и тщетно старался подставить ее под подбородок Санчо.

– Что это значит, друзья мои? – спросила герцогиня. – Что это значит? Что вам нужно от этого доброго человека? Как? Неужели вы забыли, что он назначен губернатором?

На это поваренок-брадобрей ответил:

– Этот сеньор не хочет вымыть бороду, как это у нас принято. Он не желает последовать примеру господина герцога и его собственного хозяина.

– Не лги, очень хочу, – гневно возразил Санчо, – но мне хотелось бы, чтобы полотенце было побелее, вода посветлее, да и руки у тебя почище. Не так уже велика разница между мной и моим господином, чтобы его мыть ангельской водой, а меня этими дьявольскими помоями. Обычаи разных стран и княжеских дворцов только тогда хороши, когда они никому не причиняют неприятности, а этот обряд омовения хуже всякого самобичевания. Борода у меня чистая и не нуждается в подобном освежении; а если кто-нибудь посмеет коснуться меня, я его так угощу кулаком по темени, что у него череп треснет. Все эти церемонии с намыливанием щек смахивают на дерзкое издевательство.

Дон Кихоту не очень понравились наглые шутки кухонной челяди над его оруженосцем. Поэтому, отвесив глубокий поклон герцогу и герцогине, словно прося у них позволения вмешаться, он строго сказал лакейскому сброду:

– Эй вы, сеньоры кавалеры, оставьте-ка этого парня в покое и ступайте, откуда пришли, или, вернее, на все четыре стороны. Мой оруженосец не грязнее всякого другого, и для него эта лоханка – неподходящая посудина. Послушайтесь моего совета и не трогайте его, ибо ни он, ни я не любим таких шуток.