Избранное

Далее, в весьма неприглядном месте по приговору папы Климента, [198] наследовавшего Бенедикту, горели тамплиеры, первоначально – святые в Иерусалиме, а потом от богатства своего ставшие идолопоклонниками и развратниками.

Стоило посмотреть на Вильгельма, [199] антверпенского лицемера, сделавшегося отцом потаскух и предпочитавшего гулящих честным женщинам и блудодейство целомудрию! У ног его лежала Варвара, жена императора Сигизмунда, и называла дурами девственниц, ибо их более чем достаточно. Эта Варвара самым варварским образом служила императрицей чертям; не насытившись преступлениями и даже не устав от них (ибо в этом она хотела превзойти Мессалину), она утверждала, что душа умирает вместе с телом, и прочие вещи, вполне достойные ее имени.

Пройдя мимо них, я оказался в некоем месте, где, загнанный в угол, горел и ругался очень грязный человек, увешанный колокольчиками, у которого не хватало одной пяточной кости, а лицо было изуродовано шрамом.

– Кто ты такой, – спросил я, – что среди стольких скверных оказываешься злейшим?

– Я Магомет, – ответил тот.

Об этом, впрочем, говорили и его низкий рост, и ножевая рана, и колокольчики.

– Ты самый скверный человек, – сказал я, – который когда-либо был на земле и который повлек в ад наибольшее количество душ.

– За все за это я теперь и расплачиваюсь, – ответил он, – между тем как злополучные африканцы поклоняются пяточной кости, которой мне недостает.

– Бессовестный! – воскликнул я. – Почему запретил ты вино своим приверженцам?

– Если бы сверх того дурмана, который они получают в моем Коране, я разрешил им одурманиваться вином, они бы не выходили из пьянства, – ответил он.

– А почему свиное сало запретил, собака, раб, отродье Агари?

– Это я сделал, чтобы не обидеть вина, ибо было бы оскорблением для него, если бы ели шкварки, запивая их водой. Впрочем, сам я вкушал и то, и другое. И поступил столь дурно по отношению к тем, кто в меня уверовал, что здесь лишил их рая, а там – ветчины и бурдюков. И напоследок приказал им не защищать мой закон доводами рассудка, ибо никакими доводами не докажешь необходимость ему повиноваться и поддерживать его. Защиту своей веры я поручил оружию и взбудоражил их на весь их век. А то, что за мной пошло столько народу, не было следствием каких-либо чудес, а лишь того, что закон мой был скроен по их вкусам. Баб они могли менять сколько душе угодно, а в качестве добавочного блюда им разрешались мальчики – вот это и привлекло их на мою сторону. Но зло отнюдь не закончилось на мне. Взгляни-ка вот в ту сторону и увидишь, с какой уважаемой публикой ты повстречался.

Я повернулся и увидел всех еретиков нового времени, начиная с Манеса. [200] Господи! Сколько кальвинистов готовы были выцарапать глаза Кальвину! Первое место среди них занимал Иосиф Скалигер, ибо не лишен был опенка безбожия, был великим богохульником, невоздержанным на язык, высокомерным и безрассудным.

Самое видное место занимал проклятый Лютер со своим капюшоном, окруженный своими женами, надутый, как жаба, и источающий богохульства, и Меланхтон, проглотивший свой язык в наказание за тот вкус, который он находил в ереси.

Был там и ренегат Без, [201] распространявший еретическую заразу со своей женевской кафедры, но когда в аду я увидел ученейшего Анри Эстьена, [202] я не мог удержаться от слез. Я спросил его уже не помню что, касающееся греческого, но язык у него был в таком состоянии, что ответить он смог лишь мычанием.

– Удивляюсь, Анри, что ты ничего не знаешь! На что тебе пригодились все твои знания и острый ум?

Я бы сказал ему еще кое-что, если бы меня не тронула жалостная фигура этого грешника. За ногу был подвешен Гелий Эубан, гессенский житель, знаменитый поэт, соперник Меланхтона. [203] О, как расплакался я, увидев лицо его, обезображенное ранами и синяками, и обожженные пламенем глаза. Вздох невольно вырвался у меня из груди.

Мне не терпелось выйти из этого круга, и я поспешил направиться к галерее, где восседал Люцифер, окруженный дьяволицами, ибо и у чертей имеются представители обоих полов.

Войти туда я не отважился, ибо не мог вынести его безобразный вид; скажу только, что столь прекрасной галереи нигде на свете не сыщешь, поскольку она вся была забита живыми императорами и королями, словно это была не галерея, а усыпальница почивших монархов. Там я увидел весь Оттоманский дом и всех римских императоров по порядку. Попались мне и забавные фигуры: Сарданапал возился с пряжей, Гелиогабал обжирался, Сапор роднился с солнцем и звездами, Вириат лупил палкой римлян, Аттила ставил мир вверх дном, слепец Велизарий метал громы и молнии против афинян, Юлий Цезарь обвинял в предательстве Брута и Кассия. О, в сколь ужасном виде предстал предо мной дурной епископ дон Олпас и граф дон Хулиан, [204] поправшие собственную родину и обагрившие себя христианской кровью!

Увидел я там еще множество властителей, принадлежавших к самым разнообразием народам, но в этот миг ко мне подошел привратник и сказал:

– Люцифер велит показать вам свою кладовую, чтобы вам было о чем рассказать на том свете.

Я вошел и увидел своеобразное помещение, полное драгоценностей необыкновенной красоты; в нем находилось что-то вроде четырнадцати или пятнадцати тысяч рогоносцев и примерно столько же потрепанных альгуасилов.

– Так вот, оказывается, где вы! – воскликнул я. – Как, черт возьми, мог я натолкнуться на вас в аду, если вы были запрятаны здесь?

В кладовой были бочонки лекарей и бесчисленных летописцев, льстецов печатным словом, и притом с разрешения цензуры. В четырех углах смолистыми факелами пылали четыре бесчестных следователя, а на всех полках красовались капризные девственницы, столь скупые на милости, что сравнить их можно €лйхо лишъ с узкогорлыми сосудами.

Указав на них, дьявол заметил:

– Девы эти пришли в ад с нетронутым припасом и хранятся здесь в качестве редкости.

За ними я увидел попрошаек, промышлявших всеми возможными средствами. Были тут и сборщики денег на мессы за упокой душ, находящихся в чистилище, – все полученное они потребляли с вином (хотя и не были священниками).