Избранное

– Скажите на милость, государь мой, – обратилась она ко мне, – как вообще можно расценивать поступки человеческие? Вот воры, к примеру сказать, отправляются в ад за то, что берут чужое, а женщина попадает туда же за свое кровное. Если справедливо давать каждому свое, а мы это делаем, то за что, спрашивается, нас осуждают.

Я не стал ее слушать и спросил, поскольку кто-то из чертей упомянул о ворах, где я могу увидеть писцов.

Быть не может, чтобы в аду не оказалось ни одного, хоть никто из них мне не попался на пути.

На это один из чертей заметил:

– Полагаю, что вы так ни с одним из них и не встретитесь.

– Так что же с ними делается? Спасаются они все, что ли?

– Нет, – ответили мне. – Просто они здесь уже не ходят пешком, а носятся по воздуху, пользуясь своими перьями. И то, что на пути к погибели вам не попалось ни одного, отнюдь не значит, что сюда их не попадает бесчисленное множество, а только то, что попадают они сюда с такой стремительностью, что пуститься в путь, долететь и влететь занимает у них не более мгновения (такие уж у них перья). Вот почему они вам и не попались на пути.

– Как же их тут не видно? – воскликнул я.

– Видно, как же не видно, – успокоил меня черт, – только их здесь не писцами называют, а котами. И чтобы у вас не осталось ни малейшего сомнения в том, что их здесь предостаточно, осмотритесь: ад, как вы видите, помещение громаднейшее, древнее, грязное и развалющее, и ни единой мышки вы в нем не найдете, так как они их всех истребили.

– А как обстоит дело с дурными альгуасилами? Неужто их у вас нет?

– Ни единого, – ответил бес.

– Быть не может, – возмутился я, – а если среди множества порядочных попадаются злодеи, достойные осуждения?

– Повторяю, что в аду их нет, потому что в каждом дурном альгуасиле, даже если он еще не умер, уже сидит ад со всеми его чертями. Так что не он сидит в аду, а ад в нем. Понятно?

Я перекрестился и произнес:

– Правильно вы делаете, черти, что так альгуасилов недолюбливаете.

– А как же может быть иначе? – отозвался бес. – Если в других альгуасилов вселяются бесы, как нам не бояться, чтобы они сюда не заявились и не отняли у нас нашу работу – карать души, а то Люцифер возьмет да и уволит нас, а их заберет заместо нас на службу.

Глубже вдаваться в этот предмет мне не захотелось, и я пошел дальше. Сквозь решетку я увидел приятнейший клочок земли, наполненный душами, из коих одни молча, а другие заливаясь слезами, всем видом своим bыражали глубочайшую скорбь. Мне сказали, что место это отведено влюбленным. Я испустил скорбный стон, убедившись, что и за гробом души продолжают жалостно вздыхать. Одни вторили друг другу в изъявлении чувств и терзались от приступов ревности. О, сколь многие из них сваливали вину своей погибели на собственные желания, сила коих лживо живописала им красоту любезных им существ! Большинство их было осуждено за аядумство, как мне сказал один из чертей.

– Что это за штука аядумство,  – спросил я, – и что это за разновидность греха?

Черт расхохотался и ответил:

– Заключается она в том, что люди доверяют обманчивой внешности, а потом неизменно говорят: „А я думал, что это меня ни к чему не обяжет“, „А я думал, что это не заставит меня влюбиться“, „А я думал, что она отдастся мне и будет всегда моей“, „А я думал, что мне не придется ревновать и драться с соперником на дуэли“, „А я думал, что она удовлетворится мною одним“, „А я думал, что она меня боготворит“, – и таким вот образом все влюбленные, угодившие в ад, оказались здесь за то, что они что-то воображали. Все это люди, самые лютые муки которых заключаются в их раскаянии и которые меньше всего знают себя.

Посреди них стоял Амур, покрытый чесоткой, со свитком, на котором было начертано:

– Стишки, – заметил я. – Верно, и поэты здесь поблизости водятся.

И тут, повернувшись в сторону, я увидел до ста тысяч их, сидящих в огромной клетке, которую в аду называют домом умалишенных. Я принялся их внимательно разглядывать, и тут один из них, кивая в сторону женщин, сострил:

– Эти прекрасные дамы сделались наполовину камеристками у мужчин, ибо хотя не одевают их, зато с успехом раздевают.

– Что, и здесь продолжают острословить? – воскликнул я. – Огнеупорные же у вас башки!

В это мгновение один из них, обремененный кандалами и содержавшийся с большей строгостью, чем все остальные, сказал:

– Дай господи, чтобы в таком же положении, что и я, оказался тот, кто изобрел рифмы!

– Что за потешное безумство! – воскликнул я. – Даже здесь вы не бросаете его и продолжаете находить в нем вкус. Ну и ну!

Тут со мной согласился черт:

– Это такой народ, что воспевает свои грехи, вместо того чтобы их оплакивать, как другие. Когда они с кем-нибудь сходятся, они красоток своих превращают в пастушек или мавританок, дабы грех их не так бросался в глаза, и воспевают свою страсть в каком-нибудь романсе ео вкусе толпы. Если они влюбляются в какую-нибудь даму, самое большее, что они ей дарят, – это сонет или несколько октав, а если сходятся с ней и бросают ее, самое малое, что от них можно ожидать, – это сатиру. Немногого стоят изумрудные луга, золотые волосы, перлы, рождающиеся на заре, хрустальные источники и т. д., если подо все это не займешь денег себе на рубашку. Даже талант их не может служить залогом у ростовщика! Про этих людей не скажешь, какую религию они исповедуют. По имени они христиане, души у них как у еретиков, мысли как у арабов, а речи как у язычников.