Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Мы возвратились въ Константинополь въ 1573 году; тамъ мы узнали, что Донъ-Жуанъ Австрійскій взялъ штурмомъ Тунисъ, и передалъ этотъ городъ Мулей-Гамету, отнявъ, такимъ образомъ, у одного изъ ужаснѣйшихъ и храбрѣйшихъ людей въ мірѣ, Мулей-Гамида всякую надежду возвратить когда-нибудь потерянное имъ царство. Султанъ почувствовалъ всю тяжесть этой потери и съ благоразуміемъ, наслѣдованнымъ имъ отъ своихъ славныхъ предковъ, предложилъ Венеціанцамъ миръ, въ которомъ они нуждались еще болѣе, чѣмъ Турки. Въ 1574 году турецкія войска появились передѣ Гулеттой и фортомъ, воздвигнутымъ Донъ-Жуаномъ передъ Тунисомъ, но, къ несчастію, остававшимся недостроеннымъ. Въ теченіи всей этой войны, я оставался гребцомъ на галерѣ, не имѣя никакой надежды возвратить свободу, по крайней мѣрѣ посредствомъ выкупа, потому что я твердо рѣшился ничего не писать отцу о моихъ несчастіяхъ. Гулетту между тѣмъ взяли, а вскорѣ за тѣмъ палъ и офртъ. Подъ стѣнами этихъ укрѣпленій собралось, какъ тогда считали, шестьдесятъ пять тысячъ турецкихъ войскъ, состоявшихъ на жалованьи у султана и 400,000 мавровъ и арабовъ изъ Африки. Эта безчисленная толпа везла за собою столько продовольственныхъ и боевыхъ припасовъ, за нею слѣдовало столько мародеровъ, что враги наши, кажется, могли закрыть руками и закидать землей Гулетту и фортъ. Первые удары разрушили Гулетту, считавшуюся до тѣхъ поръ неодолимой. Она пала не по винѣ своихъ защитниковъ, сдѣлавшихъ, съ своей стороны, все, что могли, но потому, что на окружавшемъ ея песочномъ грунтѣ чрезвычайно легко было, какъ показалъ опытъ, рыть траншеи; при построеніи ея предполагали, что грунтовыя воды находились тамъ на глубинѣ двухъ футъ отъ поверхности земли. между тѣмъ какъ турки не нашли ихъ и на глубинѣ четырехъ. При помощи безчисленнаго количества мѣшковъ съ пескомъ, они воздвигли высокіе траншейные бруствера и, стрѣляя въ насъ съ командующаго надъ крѣпостью вала, уничтожали всякую возможность съ нашей стороны не только защищаться, но даже показываться за укрѣпленіяхъ. Общее мнѣніе было тогда таково, что намъ слѣдовало защищаться не въ Гулеттѣ; а ожидать непріятеля въ полѣ и воспрепятствовать его высадкѣ. Но люди, говорившіе это, не имѣли, какъ видно, никакого понятія о военномъ дѣлѣ, потому что въ Гулеттѣ и фортѣ насчитывали едва семь тысячъ человѣкъ солдатъ. Какимъ же образомъ, предположивъ даже, что эта горсть воиновъ оказалась бы еще храбрѣе, чѣмъ она была въ дѣйствительности, могла сразиться она въ открытомъ полѣ съ безчисленными силами противника? И можно ли оборонить крѣпость, обложенную со всѣхъ сторонъ, расположенную въ непріятельской землѣ и не вспомоществуемую войсками въ полѣ. Многіе, подобно мнѣ, видятъ, напротивъ, особенную милость неба къ Испаніи въ томъ, что оно допустило разрушеніе этого гнѣзда разврата, этого гложущаго червя, этой ненасытной пасти, пожиравшей безплодно столько денегъ, единственно, быть можетъ, для того, чтобы сохранить воспоминаніе о взятіи ее непобѣдимымъ Карломъ V, какъ будто для его безсмертія нужны эти каменья. Вмѣстѣ съ Гулеттой, какъ я вамъ говорилъ, палъ и фортъ; Турки овладѣли имъ шагъ за шагомъ. Его защищали такъ мужественно, что въ двадцати двухъ отбитыхъ штурмахъ мы убили болѣе двадцати пяти тысячъ непріятелей, и изъ трехъ сотъ оставшихся въ живыхъ, защитниковъ его, никто не былъ взятъ цѣлымъ и здоровымъ; что можетъ краснорѣчивѣе свидѣтельствовать о героизмѣ, съ которымъ осажденные защищали крѣпость? Вмѣстѣ съ тѣмъ сдался на капитуляцію и другой маленькій фортъ или башенька, выстроенная посреди острова Эстано; ее оборонялъ мужественный валенсіанскій воинъ Донъ-Жуанъ Заногера. Турки взяли въ плѣнъ коменданта Гулетты донъ-Педро-Пуэрто Кареро, который сдѣлалъ нее, что было возможно для защиты крѣпости, и съ горя, что не ногъ оборонить ее, умеръ на дорогѣ въ Константинополь, куда его везли плѣннымъ. Турки взяли въ плѣнъ также и коменданта форта, Габріо Цервеллона, славнаго и безстрашнаго миланскаго инженера. Много значительныхъ лицъ погибло при осадѣ этихъ двухъ мѣстъ, между прочимъ великодушный іонитскій рыцарь Пагано-Доріа, такъ благородно поступившій въ отношеніи брата своего Ивана Андрея Доріа. Смерть его была тѣмъ ужаснѣе, что онъ погибъ подъ ударами нѣсколькихъ арабовъ, которымъ онъ ввѣрилъ себя, видя неминуемое паденіе форта. Они взялись провести его въ мавританскомъ платьѣ до Табарки, маленькаго форта, которымъ владѣютъ на этомъ берегу генуезцы въ видахъ добыванія коралловъ; но на дорогѣ отсѣкли ему голову и отнесли ее турецкому адмиралу, подтвердившему на нихъ нашу поговорку: измѣна можетъ нравиться, но измѣнникъ никогда. Говорятъ, будто онъ велѣлъ повѣсить измѣнниковъ, поднесшихъ ему въ подарокъ мертвую голову Доріа за то, что они передали въ руки его этого рыцаря мертвымъ, а не живымъ.

Между христіанами, взятыми въ фортѣ, находился нѣкто донъ-Педро Агиларъ, уроженецъ какого-то андалузскаго города, служившій юнкеромъ въ гарнизонѣ форта. Это былъ человѣкъ чрезвычайно умный и храбрый; обладавшій, кромѣ того, замѣчательнымъ поэтическимъ талантомъ. Мнѣ это очень хорошо извѣстно; потому что злая судьба поэта предала его въ руки того самаго человѣка, въ неволю къ которому попался и я; онъ служилъ даже на одной галерѣ со мной. Прежде чѣмъ мы отплыли отъ берега, донъ-Педро написалъ одно стихотвореніе, родъ эпитафіи Гулеттѣ и форту. Я помню его до сихъ поръ, и прочту вамъ, потому что, сколько мнѣ кажется, оно должно понравиться вамъ. Когда плѣнникъ произнесъ имя Педро, донъ-Фернандъ взглянулъ на своихъ товарищей, и всѣ они улыбнулись, когда же рѣчь зашла о стихахъ, тогда одинъ изъ друзей донъ-Фернанда, прервавши разсказъ, сказалъ плѣннику; прежде чѣмъ вы прочтете эти стихи, не скажете ли вы мнѣ, что сталось съ донъ-Педро Агиларскимъ?

Знаю только, отвѣчалъ плѣнникъ, что пробывъ два года въ Константинополѣ, онъ убѣжалъ оттуда въ албанскомъ костюмѣ, съ греческимъ проводникомъ, но возвратилъ ли онъ себѣ свободу? этого не могу вамъ сказать; думаю, что да, потому что менѣе чѣмъ черезъ годъ, я встрѣтилъ въ Константинополѣ, провожавшаго его грека, но переговорить съ нимъ, въ несчастію, не ногъ.

— Такъ позвольте сказать вамъ, добавилъ путешественникъ, что донъ-Педро родной мой братъ; онъ живетъ теперь безбѣдно, спокойно и счастливо у себя дома; женатъ и имѣетъ троихъ дѣтей.

— Благодареніе Богу, отвѣчалъ плѣнникъ, за всѣ милости, которыми Онъ осыпалъ его; не знаю существуетъ ли на свѣтѣ что-нибудь отраднѣе возвращенной свободы.

— Знаю я очень хорошо и эти стихи, замѣтилъ путешественникъ.

— Въ такомъ случаѣ потрудитесь прочесть ихъ, отвѣтилъ плѣнникъ; вы, вѣроятно, прочтете ихъ лучше меня.

— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ путешественникъ, вотъ они:

Глава XL

Стихи понравились слушателямъ, и плѣнникъ, обрадованный хорошими вѣстями о товарищѣ своей неволи, стадъ продолжать разсказъ.

Овладѣвъ Гулеттой и фортомъ, турки велѣли разрушить ихъ; въ фортѣ, впрочемъ, нечего было разрушать. Чтобы поскорѣй кончить дѣло, ихъ минировали съ трехъ сторонъ; но ни съ одной нельзя было взорвать того, что казалось наименѣе прочнымъ; именно старыхъ стѣнъ, тогда какъ стѣны новой постройки инженера Фратина легко были подорваны. Послѣ этого побѣдоносный турецкій флотъ съ торжествомъ возвратился въ Константинополь, гдѣ немного спустя умеръ, господинъ мой, Ухали. Его звали Ухали Фортаксъ, что значитъ, по турецки, паршивый ренегатъ, какимъ онъ и былъ дѣйствительно. У турокъ, нужно вамъ сказать, въ обычаѣ называть людей по присущимъ имъ достоинствамъ или недостаткамъ; у нихъ всего четыре отоманскихъ фамиліи: всѣ остальныя получаютъ свое наименованіе отъ тѣлесныхъ качествъ или душевныхъ свойствъ главы семейства. Этотъ паршивый ренегатъ, во время своего рабства, былъ четырнадцать разъ гребцомъ на султанскихъ галерахъ. Достигнувъ тридцати четырехъ лѣтъ, и оскорбленный однимъ туркомъ, давшимъ ему оплеуху, въ то время, какъ онъ дѣйствовалъ весломъ, Ухали, желая отмстить ему, отрекся отъ своей вѣры, и благодаря своему мужеству сдѣлался королемъ алжирскимъ и адмираломъ морей, то есть третьимъ лицомъ въ имперіи, не пресмыкаясь по тѣмъ извилистымъ путямъ, которыми обыкновенно входятъ въ милость къ султанамъ. Онъ былъ родомъ Калбріецъ, и въ сущности хорошій человѣкъ; съ невольниками своими, которыхъ у него было тысячи три, онъ обращался весьма человѣколюбиво. Послѣ его смерти, согласно оставленному имъ завѣщанію, невольники были раздѣлены поровну между его наслѣдниками и султаномъ, считающимся наслѣдникомъ всѣхъ своихъ подданныхъ; онъ имѣетъ право на полученіе одинаковой части съ родными покойнаго изъ его наслѣдства. Я достался одному венеціанскому ренегату, взятому въ плѣнъ Ухали въ то время, когда онъ былъ юнгой на христіанской галерѣ и сдѣлавшимся въ послѣдствіи его любимцемъ. Новый хозяинъ мой, Гассанъ Ага, былъ однимъ изъ самыхъ жестокихъ ренегатовъ; пріобрѣвши огромное богатство, онъ былъ сдѣланъ впослѣдствіи королемъ алжирскимъ. Я послѣдовалъ за нимъ изъ Константинополя въ Алжиръ, восхищенный тѣмъ, что буду находиться близко отъ Испаніи; не потому, чтобы я намѣренъ былъ писать кому нибудь о моемъ несчастномъ положеніи, но потому, что я думалъ, не будетъ ли въ Алжирѣ судьба благопріятнѣе для меня, чѣмъ въ Константинополѣ, гдѣ и много разъ пытался бѣжать, но всегда безуспѣшно. Въ Алжирѣ я думалъ поискать новыхъ средствъ достигнуть того, чего я такъ пламенно желалъ, — надежда возвратить свободу не покидала меня ни на минуту; и когда въ моихъ прежнихъ попыткахъ успѣхъ не оправдывалъ ожиданій, я никогда не падалъ духомъ; — послѣ всякой неудачи въ умѣ моемъ рождалась новая мысль и въ душѣ новая надежда, и какъ ни слаба она была, она, тѣмъ не менѣе, поддерживала мое мужество.