Гусман де Альфараче. Часть вторая

Господа эти были столь несдержанны, вели себя так развязно, что нами наконец заинтересовалось правосудие. Скандальные слухи дошли до некоего могущественного судьи, который решил последовать примеру льва, вошедшего в долю с другими зверями: когда они поймали оленя, он забрал себе всю добычу. Так поступил и этот судья. Для начала, чтобы иметь приличный предлог, он поднял шум и пригрозил нам судебным преследованием. Узнав об этом, я отправился в суд с жалобой на незаслуженную обиду. Ему же только того и надо было. Он принял меня весьма любезно, усадил рядом с собой, начал расспрашивать, откуда я родом. Я отвечал, что из Севильи.

— О! — воскликнул он. — Из Севильи! На земле нет места прекрасней, — и принялся рассуждать об этом городе, превознося его до небес, словно это должно было мне польстить. Затем он спросил, кто мои родители.

Я назвал их, и судья поспешил припомнить, что водил с ними знакомство и дружбу. Рассказал мне, кстати, о тяжбе, которую будто бы помог им выиграть, и выразил уверенность, что матушка моя еще жива. Любезность его не имела границ; я даже подумал, что вскоре, пожалуй, окажусь его близким родственником! Он приводил такие подробности из жизни моих родителей, что я бы этому не удивился; а про себя думал: «Кто облечен властью, тому все можно!» И вспомнил про одного судью, который славился своей суровостью; когда он, как полагается, давал отчет об исполнении своих обязанностей, его ни в чем не смогли упрекнуть, кроме излишней приверженности к женскому полу. Он же в ответ на этот упрек отвечал: «Когда я принимал должность, мне наказывали только исполнять службу, что я и делал. Вот устав, который был мне вручен; прочтите его от корки до корки и укажите место, где говорилось бы, что я обязан блюсти целомудрие». Они думают, что раз это не записано в уставе, то и не входит в их обязанности, пусть хоть весь город от них волком воет.

Некий судья растлил чуть ли не тридцать девственниц, в том числе дочь одной бедной женщины. Убедившись, что зло содеяно и девичья честь погублена, старуха умоляла хотя бы вернуть ей дочь, чтобы слух о ее позоре не разнесся по всему городу. Судья вынул из кошелька восьмерной реал и, вручая ей, сказал: «Голубушка, мне о вашей дочери ничего не известно. Вот вам восемь реалов, закажите на эти деньги восемь молитв святому Антонию Падуанскому: может, он пособит вам разыскать пропавшую дочку».

Не знаю, кому эдакие шутки придутся по вкусу. Я просто из себя выхожу, когда злодеям сходят с рук подобные преступления.

Судья отпустил меня домой, пообещав покровительство и помощь во всех моих нуждах: достаточно быть севильянцем и сыном моих родителей, чтобы заслужить его искреннее участие. С тем я и вернулся домой. Несколько дней спустя, когда мы с женой спокойно сидели дома, к нам вдруг постучались: оказывается, судья обходил город дозором и велел своим людям постучаться ко мне и попросить для него кувшин воды.

Я сразу понял, какого рода жажда его мучит, и стал горячо просить его, чтобы он согласился присесть к столу и выпить стакан. Он не заставил себя упрашивать, его усадили в кресло и подали воду с вареньем. Он стал жаловаться на усталость, а потом заметил, что видел в тот день много красивых женщин, но ни одна не может сравниться с моей женой, и что слава о ее красоте гремит по всей столице. Я сказал Грации, чтобы она принесла гитару и спела, если его милости угодно послушать. Она не стала жеманиться; мы оба желали заручиться на всякий случай дружбой столь важного лица.

Судья пришел в восторг от красоты и пения моей жены и, откланиваясь, пригласил меня бывать у него запросто. Он ушел, а мы принялись обсуждать это происшествие и рассчитывать, какую пользу может принести нам в будущем расположение этого сеньора и как теперь все будут перед нами заискивать. Я несколько раз заходил к нему с визитом и в один прекрасный день, услышал такие слова, каких совсем не ждал: отчего бы мне, опираясь на его покровительство, покуда он у власти, не принять какую-нибудь высокую и хорошо оплачиваемую должность и не отправиться куда-нибудь ее исполнять? Я ответил, что весьма признателен за столь лестное внимание: я и сам об этом думал, но не хотелось докучать просьбами.

И тогда, вновь упомянув о дружбе с моими родителями, а на деле хлопоча о том, как бы завести дружбу с моей женой, он предложил мне должность в отъезд, обещая большие доходы. Я поблагодарил его за заботы о моем счастье, с которых и начались все мои дальнейшие несчастья. Через два дня мне вручили бумаги к с ними приказ отправиться собирать налоги в пользу Совета при королевской казне. Эту должность он выхлопотал для меня через одного приятеля, состоявшего членом означенного Совета, отрекомендовав ему меня как своего друга и человека весьма достойного, способного выполнить важное поручение, в чем Совет убедится, познакомившись со мной и с моей деятельностью.

Получив все распоряжения, я выехал к месту службы; настроение у меня было прескверное, ибо жалованья мне положили всего восемьсот мараведи. Для такого человека, как я, привыкшего ни в чем себе не отказывать, этого было недостаточно; я не мог с этими деньгами жить на равной ноге с другими людьми моего звания, тем более что должен был высылать часть денег жене. Однако делать было нечего. Я уехал, и меня доехали. Этот сеньор, видимо, воображал, что, оказав мне сию услугу за чужой счет, купил себе верного раба, а я на эти восемьсот мараведи проживу сам и прокормлю жену, буду жить на два дома, и больше мне никакой платы не надобно: отныне он свободен от всякой дани и пошлины, зато я должен на него молиться и не имею права никого к себе пускать, кроме его милости.

Он так славно обдумал все мои дела и так распорядился с моими домашними, что им нечего стало есть, и пришлось распродавать ценные вещи, чтобы не умереть с голоду. Хозяйка моя нашла, что это никуда не годится: быть в услужении да на своем иждивении, и сама позаботилась о доходах. В дело вмешалась некая сводня, большая приятельница моей жены, которая надеялась погреть тут руки. Сеньор почуял, что дела его разладились, и решил вызвать меня обратно, чтобы я навел в своем доме порядок. По его настоянию полномочий моих не продлили и приказали мне вернуться в столицу и отчитаться в своей деятельности.

Я вернулся гораздо охотнее, чем уезжал, ибо за это время погряз в долгах, а дом мой был вконец разорен. Судья думал, что мое возвращение пойдет ему на пользу, но вышло наоборот; с моим приездом расходы увеличились, а вместе с ними и нужда в доходах. Он не знал, как поправить дело. Наконец решил, что лучше всего будет нас припугнуть, заставить слезно молить о пощаде, — и вот, воспользовавшись своими связями, он добился нашей высылки из столицы. Так нам и было объявлено.

Я же рассчитал по-своему: сеньор, как видно, желает, чтобы я содержал для него дом и угождал ему, распродавая все, что приобрел с таким трудом и унижением. Раз оставаться в городе я не могу, ибо лишился возможности добывать необходимые для этого средства, то лучше покориться решению властей и уехать. Хотя для нас это чувствительно, но для него будет гораздо чувствительней. Мы лишились одного глаза, зато его оставим без обоих, обманем его расчеты и над ним посмеемся. К тому же истекал десятилетний срок, предоставленный мне кредиторами. Это тоже надо было принять в соображение.

Мне стало известно, что матушка еще жива. Я нанял коляску, две телеги для багажа и прислуги и расстался без сожалений со столицей и столичными хватами: дружба севильских купцов, разбогатевших за океаном, казалась мне куда заманчивей. Итак, мы без лишнего шума выехали в Севилью.

ГЛАВА VI

Гусман де Альфараче прибывает с женой в Севилью, где находит свою престарелую мать. Жена Гусмана уезжает в Италию с капитаном галеры, покинув мужа в одиночестве и нищете. Он снова принимается за воровство

Когда человек чудом спасся от неминуемой гибели, он снова и снова возвращается мыслью к пережитому, и все ему кажется, что беда еще не миновала, что опасность впереди; так и я: вспоминая свою прежнюю жизнь, я заново возвращаюсь к былому, явственно вижу скверну, бесчестье, небрежение к промыслу господню, коими в то время себя запятнал. Ныне дивлюсь самому себе: как мог я опуститься столь низко и стать гаже всех? Ведь ни один возросший на земле человек не совершал подобных мерзостей; я превратил в барыш разврат собственной жены; больше того, сам ему потворствовал, соглашался со всем, молчаливо давая понять жене, чего от нее жду. В самом деле: я садился за стол, накрытый на чужие деньги; носил одежду, купленную на чужие средства; требовал, чтобы хозяйство наше велось на широкую ногу, а сам жил праздно, ничего не зарабатывая.