Гусман де Альфараче. Часть вторая

Однако дождался-таки своего часа. У меня был заведен обычай захаживать в игорные дома и изредка вступать в игру либо просто занимать деньги у кого-нибудь из старых приятелей и знакомцев; и все, что я добывал, я отдавал жене на расходы, чтобы торговец платьем не думал, что я у него в руках и терплю его посещения из нужды; когда же он уходил, я забирал эти деньги для карточной игры, получая иной раз и добавку. Благодаря этому в его глазах я был сам себе голова и не давал ни малейшего повода для неуважения.

Тем временем приезжий кабальеро совсем потерял рассудок и прилагал большие усилия, чтобы завоевать наше расположение, а мы со своей стороны делали все от нас зависящее, чтобы окончательно им завладеть, ибо на нем можно было изрядно поживиться. При всем том я ревниво оберегал свой дом от всякого подобия скандала и страшился, как бы эти господа нечаянно не столкнулись у нас лицом к лицу. Два властителя не могут ужиться в одном государстве, а два кречета в одном гнезде. Да и жена моя, опасаясь открытых столкновений, не согласилась бы принадлежать сразу троим. И тогда, видя, что настал подходящий момент, что торговец платьем слабеет на глазах, а приезжий сеньор усиливает нажим, осыпает нас дорогими подарками, ценностями, деньгами и не скупится на роскошные пиры, я решился на дерзкий маневр: заявил, что не вижу более смысла платить за наем квартиры и предпочитаю поселиться в собственном доме.

Итак, мы зажили сами по себе, под собственной вывеской. Приезжий кабальеро всячески мне угождал, а я всячески третировал торговца платьем. Первого я привечал, от второго стремился отвязаться и наконец объявил ему напрямик, что купил дом именно для того, чтобы быть в нем хозяином и чувствовать себя свободно: хочу сижу одетый, хочу — раздетый. И просил его впредь являться в гости лишь в такое время, когда мне угодно его принять, a не тогда, когда ему вздумается вспомнить обо мне. Ни я, ни моя жена не можем быть постоянно наготове и в полном параде на случаи нежданного визита.

Он так обиделся, что больше мы его у себя не видели. Встречался он теперь с моей женой лишь благодаря посредничеству своей приятельницы, нашей бывшей квартирной хозяйки, в ее доме, да и то крайне редко, когда жене моей, по ее словам, удавалось улизнуть туда незаметно. А поскольку наш новый друг был щедр и расточителен, я не мог ответить нелюбезностью; он шел к цели семимильными шагами и чем быстрее к ней приближался, тем быстрее мы с женой обрастали новыми перышками. Так обстояли наши дела. Жена моя встречала его весьма приветливо, ибо осталась без прежнего поклонника, а он так высоко ценил всякий, даже самый малый знак расположения, что готов был оплачивать его на вес золота.

Мы стали большими друзьями; он пригласил меня к себе, а затем испросил позволения послать ко мне на дом несколько изысканных кушаний, которыми меня угощал. Слугам же отдал приказ оставить у нас не только яства, но и блюда, на которых они были уложены, хотя вся эта посуда была из чистого серебра. Я отнюдь не был раздосадован; досадно было лишь то, что он поступает слишком открыто; ведь всякому ясно, что такие подношения делаются неспроста и не ради моих прекрасных глаз.

А ведь я ловко устроился: богач задаривает мою жену, а я знать не знаю, с какой это стати. Я был очень доволен; не я один так делал. Лгут мужья, которые уверяют, что им подобные положения неприятны: если бы им в самом деле было неприятно, они бы этого не допускали. Я разрешал жене принимать подарки и уходить из дому и радовался, когда она возвращалась в новом платье, с дорогими безделушками и приносила с собой вкусное угощение; бесстыдство мое доходило до того, что я ел принесенные лакомства и смотрел сквозь пальцы на ее похождения. Таков был я; но многие ничем не лучше. Нечего показывать на меня пальцем и прикидываться чистюлями: я вижу их насквозь, да и не я один. Мерзко было лишь то, что, когда я проходил по улице, нарядно одетый, с расшитой драгоценными камнями лентой на шляпе, за спиной у меня перешептывались, да так громко, что я слышал каждое слово: «Взгляните, какие красивые блестящие рога выросли на голове у Гусмана!» И многие, говорившие так, завидовали мне, а остальные не замечали, что у них на лбу такое же украшение.

Наш чужеземец купил нас окончательно и взял себе такую власть, что воля его стала для нас законом. Но я по-прежнему делал вид, будто мы просто добрые друзья и честь жены выше подозрений. Богатства мои между тем росли как по волшебству. В доме появились зимние и летние настенные ковры, брюссельские покрывала, золотая парча, расшитые серебром чехлы, пологи над кроватями, перины, пышные ковры на полу, достойные украшать жилище знатного сеньора. Кухня и все порядки в доме были такие, что не могли обходиться дешевле чем две тысячи дукатов в год.

А если мне приходила охота совсем вскружить голову нашему покровителю, — что я нередко делал, особенно по праздничным дням, — то после обеда я приказывал подать гитару и говорил жене: «Прошу тебя, Грация, спой нам что-нибудь». Только с моего позволения она осмеливалась петь в его присутствии. И хотя не сомневалась, что я все вижу и понимаю, но всегда оказывала мне уважение и старалась не делать при мне ничего такого, что вынудило бы меня рассердиться.

Все трое понимали друг друга, но не подавали вида. А тем временем мы прибирали к рукам блестящие эскудо этого блестящего сеньора. Я жил по-королевски. Серебро было разбросано по всему дому, сундуки ломились от шелковых покрывал и всякой одежды, тканей, расшитых золотом и серебром, во всех ящиках лежали драгоценные безделушки и украшения. Теперь было на что играть, и никакие ставки меня не пугали. Зато влюбленные пользовались полной свободой. Когда я чувствовал, что мое появление неуместно, — а на это указывала запертая дверь, — я проходил мимо и не возвращался домой до положенного срока. Открытая дверь давала понять, что мой друг и моя жена заняты невинной беседой; тогда я входил, и мы втроем дружески болтали.

Суди сам, это ли не счастье, не покой, не благополучие? Это ли не улыбка судьбы? И что же: кончилось оно скверно, как и следовало ожидать. Худые пути не приводят к добру. Думаю, что ни один мореход, бороздящий сии широты, не избегнет свойственных им бурь. Прослышав о столь редкой красоте и столь нестрогих нравах, некие знатные и могущественные кабальеро решили явиться за своей долей. Начались прогулки под окнами, посыпались любовные записочки. И хотя, сколько мне известно, жена моя на них не отвечала, не допуская ничего такого, что могло бы показаться обидным нашему покровителю, он и сам чувствовал, что его соперники богаче, знатнее и блистательнее его. Он стал ревновать и лишился покоя.

Поначалу он пытался соперничать с ними, делал огромные траты, осыпал нас богатейшими дарами, стоимость которых доходила порой до нескольких тысяч дукатов, но вскоре убедился, что не в силах сопротивляться. Хотя никто его к тому не принуждал, он без всякой причины и без дальних размышлений оставил поле боя, уступив его призраку надвигавшейся опасности. Сколько раз дивился я поступкам этого дуралея, позволившего себя обобрать ради удовлетворения низменной страсти, заплатившего за это столь непомерную цену и пожавшего одни лишь огорчения и обиды! Я смеялся над ним и его глупостью: ведь стоило последней из моих служанок явиться к нему и потребовать самого дорогого подарка, он отдавал ей, не задумавшись, любую вещь, и в то же время отказался бы подать убогому нищему милостыню Христа ради.

Всем нам досталось по заслугам. Приезжий сеньор, обогатив нас, обеднел; мы же, по своему неразумию, тоже не сумели сохранить богатство и погубили самих себя. Он начал от нас бегать, а соперники его, видя, что путь свободен, совсем перестали стесняться. Чем знатнее сеньор, тем меньше он способен стерпеть в чем-либо отказ. Он желает, чтобы все живое ему покорялось ради одного того, что это он. Мне не раз хотелось спросить кого-нибудь из таких господ: «Сеньор, разве я тебе должен деньги, разве ты мне что-нибудь давал или в чем-нибудь помог? С чего же ты взял, что я обязан служить тебе делами, словами и даже помыслами?» А если такой господин и швырнет тебе какой-нибудь пустяк, то после старается оскорбить своей холодностью, своей надменностью, словно ты перед ним так виноват, что тебя казнить мало.