Гусман де Альфараче. Часть первая

Но нет, тут лучше мне умолкнуть. Чем описывать подобную скорбь, я предпочитаю последовать примеру знаменитого живописца, которому поручили изобразить смерть одной девицы. Нарисовав усопшую, искусный мастер разместил вокруг ее одра отца и мать, братьев и сестер, родственников, друзей, знакомых и слуг, наделив лицо каждого выражением горя в той степени, в какой эта смерть должна была его огорчить, и только лица отца и матери оставил незаконченными, предоставляя зрителю дорисовать их, как подскажет ему собственное воображение. Ибо родительскую любовь и скорбь не передать ни словами, ни кистью; это удалось сделать лишь в некоторых дошедших до нас сочинениях древних язычников. Подобно сему художнику поступлю и я. Неискусный мой слог, как грубая кисть маляра, лишь испортит картину неуклюжими мазками. Пусть лучше каждый слушатель или читатель этой истории восполнит по своему разумению сей пробел, припомнив, какие чувства охватывают человека в подобных обстоятельствах. Пусть каждый судит о них так, словно речь идет не о чужом сердце, а о его собственном.

Дараха пребывала в тяжкой печали; каждое ее движение выдавало душевную тоску. Видя, что девушка в такой меланхолии, дон Луис и его сын, дон Родриго, желая развеселить ее, приказали устроить бой быков и сражение на тростниковых копьях; это любимые забавы в Севилье, и приготовления к ним заняли немного времени. Составились квадрильи [99], участники избрали себе костюмы и ленты различных цветов, обозначавших какую-либо страсть: отчаяние, надежду, обожание, муку, веселье, печаль, ревность, любовь. Но Дараха была ко всему этому равно безучастна.

Лишь только Осмин узнал о предстоящих играх и о том, что его господин намерен участвовать в них, он решил не упустить случая повидать свою возлюбленную и отличиться перед ней. И когда наступил этот день и начали выпускать быков, Осмин в богатом наряде выехал на арену верхом на коне, убранном под стать всаднику. Лицо юного мавра было закрыто голубой тафтой, а у коня глаза повязаны черной лентой. Осмин назвался чужестранцем. Впереди него шествовал его слуга с длинным копьем. Так они сделали круг по арене, дивясь пышным нарядам зрителей.

Среди всего этого великолепия Дараха блистала красой, как ясный день рядом с темной ночью, и затмевала всех вокруг. Осмин остановился против ложи, где она сидела, но в этот миг на арене началось смятение, и все, кто там был, побежали врассыпную, спасаясь от могучего быка, только что выпущенного. То был знаменитый бык из Тарифы [100] — крупный, рослый и свирепый, как лев.

В два-три легких прыжка бык очутился на середине арены, распугав всех; теперь хозяином здесь был он. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону навстречу коловшим его бандерильям [101], он стряхивал их с себя и никого не подпускал близко. Когда же пикадоры, спешившись, пытались всадить в него пики, бык кидался на смельчаков и нескольких уже сбил с ног. Теперь никто не отваживался подойти к нему спереди или ждать нападения хотя бы поодаль; все разбежались. Арена опустела, и лишь влюбленный Осмин и его слуга оставались подле быка.

Как вихрь, бык помчался на всадника, и тому пришлось немедля схватить копье. Подняв правую руку, повязанную выше локтя платком Дарахи, Осмин с бесподобным изяществом и ловкостью всадил копье в холку быка таким образом, что острие вышло наружу и пригвоздило к земле копыто левой передней ноги. Бык рухнул замертво и уже больше не шевелился, словно окаменев, а в руке у Осмина остался обломок копья, который юноша бросил на землю, и удалился с арены. Радости Дарахи не было границ, ибо она тотчас признала Осмина по его слуге, некогда служившем и у нее, а также по платку на руке.

Все вокруг зашумели, заволновались, отовсюду послышались возгласы изумления и похвалы искусному удару и силе неизвестного рыцаря. Только и было речи что о необычайном поединке, каждому не терпелось поделиться своим восхищением с другими. Все видели удар, все толковали лишь о нем. Зрителям казалось, что это был сон, они снова и снова пересказывали его друг другу. Один рукоплещет, другой кричит, этот машет руками, тот ахает и крестится; кто-то указывает на арену пальцем, а сам весь сияет от радости; другой откинулся назад и готов вскочить с места; одни в недоумении поднимают брови; другие, чуть не лопаясь от удовольствия, строят смешные гримасы. Все это было для Дарахи райской отрадой.

Осмин же, выехав за городскую черту, отыскал среди садов место, где было спрятано его платье, оставил там коня, переоделся и со шпагой у пояса, превратившись в прежнего Амбросио, вернулся в город. Войдя на арену, он выбрал место поудобней, чтобы видеть предмет своих желаний и чтобы его видела та, для кого он был дороже жизни. Радостно им было смотреть друг на друга, хотя Дараха, видя, что он спешился, сильно тревожилась, не случилось бы с ним беды. Она показывала ему знаками, чтобы он взошел на один из помостов для зрителей. Но Осмин сделал вид, будто не понимает, и оставался на своем месте, пока не кончился бой быков.

А когда наступил вечер, на арене появились участники турнира на тростниковых копьях. Они двигались в следующем порядке [102].

Первыми выступали горнисты, трубачи и барабанщики в разноцветных костюмах, за ними следовали восемь мулов, нагруженных связками тростниковых копий. Это были мулы восьми предводителей квадрилий, и на каждом красовался бархатный чепрак с гербом его хозяина, вышитым золотыми и шелковыми нитями. Поклажа мулов была обвязана шелковыми с золотом шнурами и прикреплена серебряными стержнями.

За мулами шли двести сорок лошадей, принадлежавших сорока восьми рыцарям, так как у каждого участника турнира, кроме коня, на котором он выезжал, было еще пять запасных, а всего шесть. Эти кони, за которыми шагали пешие тореро, выходили цепочкой с двух противоположных концов. Первые два из каждой пятерки шли рядом, и к их седельным лукам с наружных сторон были прикреплены причудливо разукрашенные лентами и бахромой овальные щиты с инициалами и девизами владельцев. На остальных лошадях каждой пятерки были только увешанные бубенцами нагрудные ремни, но все кони выступали в такой богатой и нарядной сбруе, в таких великолепных уздечках, отделанных золотом, серебром и драгоценными каменьями, что словами не расскажешь. Представить всю эту роскошь способен лишь тот, кто бывал в Севилье, где в подобных вещах знают толк, причем надо помнить, что участники состязаний были люди молодые, богатые, влюбленные и каждый хотел затмить соперников перед дамой своего сердца.

Кони и люди, чинно вступая на арену через одни ворота, делали по ней круг и удалялись через другие ворота, расположенные рядом с входными, так что входившие не мешали тем, кто выходил, и все двигались в стройном порядке.

После парада лошадей на арену стремительно ворвались всадники по два в ряд, все восемь квадрилий. В своих разноцветных одеждах, о коих я уже говорил, они мчались по арене, потрясая копьями, так что наконечники играли на солнце, и казалось, будто у каждого в руке не одно копье, а несколько. Громкими криками наездники подгоняли лошадей, которые, чуя уколы острых шпор, и без того неслись во всю прыть, но каждый так ловко держался в седле, словно конь и всадник срослись в одно существо. Знайте, что я не преувеличиваю, — в большей части Андалусии, как-то: в Севилье, Кордове, Хересе-де-ла-Фронтера [103], детей, так сказать, прямо из колыбели сажают верхом на коня, как в других краях — на игрушечную лошадку. Диву даешься, видя в столь нежном возрасте такую необычайную отвагу и ловкость, воспитанную непрестанными упражнениями.

Всадники также объехали арену кругом и, удалившись, вскоре появились снова, но теперь сменили лошадей и держали в руках щиты и тростниковые копья.