Гусман де Альфараче. Часть вторая

Но где могущество — там спесь, а где могущество и спесь — там не ищи правды; отец Алессандро не только не согласился на полюбовную сделку, но и слушать не пожелал моего посланца. Он решил обидеться, хотя знал доподлинно, что обижен тут один я. Он выпроводил моего посланного, не сказав ему ни единого доброго слова и не подав никаких надежд. Узнав об этом, я весь закипел от гнева. Но платить злом за зло не годится; я успокоил себя своими прежними доводами и решил посоветоваться с одним студентом-законником из местного университета, о котором говорили, что он малый с головой; я изложил ему свое дело, заметив, что боюсь подавать в суд, поскольку родитель моего молодчика — человек весьма могущественный, и просил его высказать свое мнение, на что он отвечал:

— Сеньор, здесь все знают, что за птица этот Алессандро. Его проделки ни для кого не тайна; случай этот не первый. Всякому ясно, что обвинение ваше законно. Правда на вашей стороне; по-моему, надо судиться. Вся Болонья знает, что он кого-то обокрал и привез одежду с чужого плеча: вернувшись после отлучки, он сразу отдал переделать несколько камзолов, а между тем при отъезде у него не было ни денег, ни вещей, которые можно было бы продать. К тому же другой его приятель втерся к нему в доверие и кое-что украл: видно, хотел очиститься от грехов. Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, то готов к услугам.

И тут же, на основании моей жалобы, написал прошение и подал его оидору Торрона [85], который судит уголовные дела.

Не знаю, какими судьбами, когда и как, через самого ли судью или через его секретаря, а только о моем иске сейчас же узнал весь город, в том числе и отец грабителя.

Будучи человеком влиятельным, он немедля отправился к судье и, пожаловавшись на дерзкие нападки, подал встречный иск, обвиняя меня в клевете и требуя примерного наказания. Они столковались отлично, и вышло так, что лучше бы я сидел да помалкивал. Человек этот имел большую власть, и судья рад был ему угодить. Из пустячного обвинения вышло крупное дело; известно, что любовь, алчность и ненависть не в ладах с правдой, а подкуп и пристрастие сбивают правосудие с толку.

Я плюнул вверх: мое же оружие обратилось против меня, и правый поплатился за виноватого. Худо, когда у человека много денег; еще того хуже, когда он замыслит злое дело; когда же соединятся вместе злой умысел и большие деньги, то разве лишь промысел божий убережет от них невинного. Храни вас господь от их когтей — они куда страшней и львиных и тигриных. Богатые тираны делают все, что им вздумается, и уж так или иначе, а своего добьются. О, кто скажет и напомнит злодеям, что не долго им бременить собою землю!

Судья дал мне самый короткий срок для представления доказательств. Где это видано и когда бывало, чтобы истцу ставились сроки? К тому же я заявил, что все бумаги по этому делу находятся в Сиене, откуда надобно получить копию, что потребует многих формальностей. Куда там! Прав ты или виноват, платить все равно тебе.

По этому поводу, прежде чем продолжить мое повествование, я расскажу случай, который произошел в одной деревенской общине в Андалусии. Между жителями разверстали подать по случаю какой-то постройки, и в список обложенных внесли одного идальго. Тот подал жалобу на произвол и нарушение сословных прав, но его все-таки не вычеркнули. Когда настало время уплаты и сборщик налогов пришел за означенной против его имени суммой, идальго отказался платить, и у него конфисковали часть имущества. Он обратился к законнику, и тот написал жалобу по всей форме, ссылаясь на дворянские привилегии, согласно которым никакому обложению его клиент не подлежит. Когда это прошение попало к алькальду, тот сказал писарю: «Пиши: что он идальго, о том спору нет, но он нищий голодранец, так пусть платит».

Весь город знал, что правда на моей стороне, но кто беден, «пусть платит»! Никто за меня не вступился. Я сразу понял, что дело скверно и все хлопоты пропали даром, но никак не думал, что со мной поступят по простонародной поговорке: «Меня обобрали, меня ж и отодрали». Я не мог представить доказательства в такой короткий срок, иск признали необоснованным, и противная сторона воспользовалась этим, чтобы подать встречное обвинение: отец вора жаловался, что своим иском я нанес ущерб доброму; имени его сына и всего семейства.

В пространной речи он бесстыдно взывал к правосудию, за одним «поелику» шло второе, за вторым — третье, и все это заняло целую стопу бумаги, свидетельствуя об обидах, нанесенных мною его сыну, достойному кабальеро, смирному и честному юноше, который известен всему городу добрым нравом и примерным поведением, за что меня мало живьем сжечь. Когда мне прочли эту жалобу, я про себя подумал: «Дай им бог доброго здоровья, а с совестью они и сами справятся».

Ни о чем не подозревая, шел я однажды по своему делу, и вдруг прямо на улице меня схватили и отвели в Торрон, не предъявив никакого обвинения, кроме моего же иска.

Ни один меч не имеет такого тонкого и опасного острия, как жало клеветы и оговора, особливо в устах тирана; а когда он избирает жертвой законное право бедняка, могущество его неодолимо и поражает тем верней, чем меньше тот остерегается. Дело мое было простое и ясное — его сделали темным и путаным. И в городе и в предместьях все знали, что я прав, знал об этом и судья, ибо располагал всеми доказательствами. Все так: тем не менее не он, а ты олух, потому что беден, не имеешь заступников; никто тебе не поверит и даже слушать тебя не станет. С такой тяжбой нечего ходить в суд человеческий: неси ее к высшему судье; только у него найдешь правду и узришь ее лицо; там не понадобятся тебе ни могучие покровители, ни писания приказных, ни речи законников, ни судейская кривда. Правосудие было для моих врагов игрой, и я узнал, что такое ловкость рук.

Меня наказали плетьми как ругателя, клеветника и лжеца. Я потратил деньги, лишился последнего добра, меня заковали в кандалы и бросили в тюрьму. Я выслушивал гнусные оскорбления, которых не заслужил, мне же не давали и рта раскрыть. А когда я задумал ответить оскорбителям письменно, то, видя, как обернулось дело, стряпчий куда-то пропал, ходатай исчез, адвокат как в воду канул, и я остался без всякой защиты в лапах у подьячего. Только одно утешение и было у меня: все жители в один голос твердили, что со мной обошлись не по справедливости, и я успокоил себя тем, что придет тот страшный и грозный день, когда сильный проклянет свою власть, ибо ее проклял бог. Неправедно нажитое впрок не пойдет и сгинет, едва доставшись наследникам; души детей и внуков не во власти богача, и никакие ухищрения ни на волос не изменят небесную волю и ей не помешают. Истинно говорю вам, что так будет. Ибо все, чем вы владеете, — это добро бедняков, отнятое разбоем и охраняемое беззаконием. Ты возразишь мне, пожалуй: «Ну, тем временем дай-ка денег взаймы, верну в день Страшного суда!» Видимо, ты думаешь, что ждать долго, а может, и вовсе не дождешься? «Не знаю». Зато я знаю, что срок этот вскоре покажется тебе короче самого краткого мига и ты удивишься: «Я только что проснулся, встал с кровати — и уже ночь». Ты мог бы сказать другое: «Э, да ведь и вы, ваша милость, не пахали, не сеяли, а вроде как бы нашли добро на улице, добыв его известными проделками, когда служили у посла!» Что же из того? Разве это основание, чтобы отнять у меня нажитое? Говоря так, ты рискуешь поймать самого себя на слове: ведь ты приравнял мою добычу к заработку падшей женщины; согласись, что доход ее законный, хотя сделка сама по себе непозволительна. И ты по совести обязан заплатить ей, если воспользовался ее услугами, а она из корысти согласилась на это.

Более того: и у разбойника с большой дороги нельзя силой отнять награбленное золото в отместку за погубленные души, — ты ему не судья, и никто не давал тебе права отбирать у него в свою пользу то, что он отнял у других; он ограбил тех, а ты ограбишь его и станешь ничем не лучше. Верь истинному слову, я правду говорю. Да что толку долбить одно и то же? «Звать меня Перо Гарсия» [86] — и ни с места! Если все станут резать правду-матку и мстить обидчикам, то в больницах не хватит места для увечных. Что ж такого? Я знаю одно: лучше пойти на небо без одного глаза, чем в преисподнюю с обоими. Святой Варфоломей предпочел нести за плечами свою содранную кожу, нежели сойти здравым и невредимым в геенну огненную; святой Лаврентий почел за лучшее гореть здесь, нежели там. Да не всем же быть святыми Варфоломеями или Лаврентиями! Только бы душу спасти — с нас и того довольно. «Я бы очень хотел спастись». Еще бы! Кто обрел спасение, достиг немалого. Но для этого и надобно многое. Ведь ты ни за что не спасешься, если будешь цепляться за краденое добро, которое мог бы отдать тому, кого ограбил, но не отдал, а завещал своим наследникам, обездолив настоящего владельца. И не трудись понапрасну, не тщись оглушить нас лживым суесловием: по истинной божеской вере так быть должно, а все прочее — лукавые козни сатаны. Горе тому, кто ради суетной роскоши и мирского могущества, ради детей своих и внуков, забыв правду и махнув рукой на закон, натаскает полный дом золота, а себя осудит на вечные муки. Я не шучу; и ты не шути, ибо очень скоро тебе будет не до шуток. Беру тебя в свидетели моей правоты; ведь, может статься, дни твои сочтены и всей жизни едва хватит, чтобы дочитать эту страницу, которая, по-твоему, наполнена вздором. Скоро ты узнаешь правду. И не надейся на то, что приносил богатые дары церкви и воздвиг часовню на украденные у меня деньги: осужденному на вечные муки не помогут никакие молебствия, пусть их служит хоть сам святой Григорий. Когда приговор вынесен, молиться поздно.