Гусман де Альфараче. Часть первая

Истоки нового европейского романа восходят к классической испанской литературе в большей мере, чем к какой-либо иной, — к роману Сервантеса и его современников, начиная с автора «Гусмана де Альфараче».

Л. Пинский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ [11]

ДОНУ ФРАНСИСКО ДЕ РОХАС,

МАРКИЗУ ПОЗА, ПРАВИТЕЛЮ МОНСОНА [12] , ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ФИНАНСОВОГО СОВЕТА И ТРИБУНАЛОВ ОНОГО ПРИ ОСОБЕ КОРОЛЯ, НАШЕГО ГОСУДАРЯ

Не знаю, есть ли на свете что-нибудь страшнее тайного недоброжелательства и что с ним сравнится, особливо когда укореняется оно в душе людей безвестного рода, простого звания и низменного образа мыслей, ибо в таких людях оно всего опасней и неодолимей. Эти люди — душегубы, которые, притаившись в чаще лесной, готовят нам гибель, а мы, уже сраженные ударом, никак не поймем, откуда пришла беда. Они — василиски [13] , и если бы нам удалось заметить их заблаговременно, мы бы обнаружили их яд и меньше пострадали, но они всегда застигают нас врасплох, а потому и приходится нам плохо. Они — позор государству, хулители невинности и палачи добродетели: само благоразумие пред ними бессильно.

Люди эти, от чьих коварных сетей, как от смерти, нет спасения, всегда нагоняли на меня страх чрезвычайный, более, нежели свирепые и зловредные звери, и тем пуще я боюсь их теперь, когда сам даю им повод и удобный случай излить на меня свой яд и злобную клевету, обвинив, самое малое, в неслыханной наглости за то, что я посмел предложить вам, могущественному вельможе, столь убогий дар; им и невдомек, что на сей дерзостный поступок я отважился лишь из страха перед их кознями.

Как плохо укрепленный город и слабое войско всего более нуждаются в хороших полководцах, способных защитить их от яростного натиска врагов, так и я прибегаю к покровительству вашей светлости, в ком столь ослепительно сияют три величайшие достоинства — доблесть, знатность и могущество, вместе составляющие истинное благородство. Сказывается же оно в помощи и покровительстве тем, кто ищет у него, как в святом храме, убежища от всех невзгод. Посему, уповая на великодушие вашей светлости, я верю, что под крылом столь привычного вам милосердия книга моя найдет надежную пристань и укроется от клеветников.

Вместе с тем, возвысив ничтожество и допустив отверженного плута в число своих приближенных, вы даруете жизнь тому, кто ее лишен; и в сем благородном и блистательном деянии откроется всему миру величие вашей светлости, чью жизнь да сохранит господь для служения ему на долгие, счастливые годы.

М а т е о  А л е м а н

К ЧЕРНИ

О злобная чернь! Для меня не ново, — хотя тебе, быть может, и внове сие узнать, — как чужда ты истинной дружбы, как мало в тебе достоинств и знаний, как ты язвительна, завистлива и алчна. О, как спешишь ты осудить и как медлишь почтить, как уверенно причиняешь зло и как робко творишь добро, как легко твои страсти разжечь и как трудно их унять! Чье мужество, будь оно тверже алмаза, устоит пред твоими острыми зубами? Чья добродетель не пострадает, попав тебе на язычок? Чье благочестие ты оборонишь, чьи слабости извинишь? Какое лекарство не обратится в отраву под твоим взглядом василиска? Какой живительный нектар, излившись в твои уши, не станет ядом в улье сердца твоего? Чья святость избегнет твоей клеветы? Чья невинность спасется от твоих гонений, а простодушие от злословия? Какое правосудие не собьешь ты с толку? Какую истину не исказишь? Случилось ли тебе хоть раз, ступив на зеленый луг, не загрязнить его своим распутством? И ежели живописцу понадобилось бы изобразить муки и казни адовы, сдается мне, ты одна могла бы послужить подобающей для него натурой. Но, может быть, ты скажешь, что меня увлекает страсть, распаляет гнев и ослепляет невежество? О нет! Будь ты способна прозреть, стоило бы тебе лишь оглянуться, и ты убедилась бы, что дела твои увековечены издревле и со времен Адама все порицают их, как и тебя самое.

Так можно ли надеяться на исправление столь закоснелого зла? Где счастливец, которому удалось вырваться из твоих хищных когтей? Я бежал из шумной столицы — ты последовала за мной в деревню. Я замкнулся в уединении — ты и здесь окружила меня враждой, лишая покоя и подвергая своему суду.

Я знаю, тебя не остановит ни знатность моего покровителя, ни почтение к его признанному благородству, ни то, что, уповая на его защиту, я предаюсь твоей власти. Презрев голос разума и чести, ты в дерзости своей порочила славнейших мужей, обзывая одних шутами, других — распутниками, третьих — лжецами. Подобно полевой мыши, ты съедаешь горькую корку дыни, а от сладкой мякоти воротишь нос и, подобно несносной, назойливой мухе, улетаешь из благоуханных садов и цветников искать поживы на свалках и навозных кучах.

В творениях божественных умов ты не находишь и не постигаешь возвышенного поучения — тебе лишь бы узнать, что сказала собака да что ответила ей лиса. Вот это к тебе так и липнет, так и врезается в память. Ох, злополучная лиса! Подобно ей, ты стала притчей во языцех, ты так же никчемна, гонима и преследуема. Но ежели бы тебе и вздумалось почтить меня, знай — не надобны мне ни твое славословие, ни щедрая лесть, ибо хвала, исходящая от дурных людей, постыдна. Предпочту ей упреки человека добродетельного, который, укоряя, желает добра, между тем как твое тлетворное восхваление приносит лишь зло.

Ныне ты свободна, путь открыт, добыча пред тобой. Что ж, беги, круши, терзай, рви на части — воля твоя. Но помни — цветы, которые ты топчешь, украсят седины мудреца и усладят его своим ароматом. Смертельные укусы твоих клыков и раны, нанесенные твоей рукой, уврачует рука разумного читателя, под чьей защитой я найду верное спасение от всех жестоких бурь.

ОТ АВТОРА К РАЗУМНОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Иные люди, видя гнетущие и мрачные сны, так отчаянно борются с воображаемыми врагами, что просыпаются совершенно разбитые, словно им пришлось сражаться в одиночку с могучим быком, хоть на самом деле они за всю ночь и не пошевельнулись. Так чувствовал себя и я, заканчивая это вступление и представляя себе глупость и многочисленность невежд, на чей суд я сам себя отдал, уподобясь человеку, который добровольно уходит в изгнание, зная, что уже не властен вернуться. Но я обещал написать эту книгу, и теперь мне, как безрассудному игроку, надлежит расплатиться по ставке.

С худым моим умишком и скудными познаниями, пожалуй, вовсе не следовало бы вступать на этот путь и чрезмерно полагаться на свои силы. Но, рассудив, что и в самой плохой книге найдется крупица добра, я подумал, что недостаток дарований, быть может, возместится усердием и желанием принести пользу, а также, что, споспешествуя добродетели, я с лихвой буду вознагражден за свой труд и дерзость моя заслужит прощение.

Разумному читателю ни к чему длинные вступления и пространные речи: его не поразишь пышными образами, не обманешь громкими словами и не завоюешь изысканной лестью. Его-то суду я и покоряюсь, его поддержки прошу и его защите поручаю себя.

А ты, алчущий полезного урока, ты, о ком я более всего заботился, сочиняя эту книгу, поверь, что не корысть и не тщеславие побудили меня взяться за перо; желание похвалиться умом мне чуждо, ибо я знаю меру своих сил. Возможно, кое-кто скажет, что я веду свой утлый челн, обратясь спиной к той гавани, куда намерен пристать. Но уверяю тебя, человек этот ошибается, и бег моего челна всегда устремлен к гавани всеобщего блага, если только я достоин ему служить. Многие предметы в книге очерчены вскользь и неполно — оживить их красками мне не удалось по разным причинам. Другие изображены более подробно, хоть я и остановился на полпути, не доведя дела до конца из опасения кого-нибудь задеть. Найдутся и такие предметы, дойдя до которых, я смело, с открытым забралом бросался в бой, ибо о них надлежит говорить без утайки.