Непрошеная повесть

С тех пор кто бы ни противился священным песням и танцам, как бы ни порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают.

Когда мне рассказали об этом, душу охватило благоговение и на сердце стало спокойней.

На следующее утро я посетила женский монастырь Лотос Закона, Хокэдзи, и встретилась с живущей там монахиней Дзякуэнбо, дочерью министра Фуютады. Мы говорили о печалях нашего мира, где все недолговечно, все бренно, и за жизнью неизбежно приходит смерть. На какое-то мгновение я даже ощутила желание тоже поселиться в такой обители, но я понимала, что не создана для спокойной и тихой жизни, всецело посвященной изучению святой науки, и, влекомая грешным сердцем, для коего, видно, еще не приспела пора прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга.

Я не знала, чей это дом, и прошла было мимо; ворота выглядели так внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за ограду; оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека. Прекрасное зрелище являли хризантемы, высаженные рядами наподобие изгороди. Они уже немного привяли, но все еще могли бы соперничать красотой с хризантемами, растущими во дворце. В это время ко мне подошли двое юношей. «Откуда вы?» — спросили они, и когда я ответила, что пришла из столицы, они сказали, что им стыдно за убогий вид увядших цветов… Речи их звучали изысканно. Это были сыновья Сукэиэ — старший Сукэнага, тоже жрец храма, и младший Сукэтоси, помощник правителя земли Мино.

Вдали от столицы скитаюсь и слухи ловлю о тех, кто мне дорог — парк дворцовый напоминают хризантемы в россыпи росной…

Дощечку с такими стихами я привязала к стеблю цветка и пошла было прочь, но хозяева увидали мои стихи, послали человека за мной вдогонку, заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. «Побудьте у нас хотя бы недолго, отдохните!» — говорили они, и я, как то бывало и раньше во время моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме.

Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сётоку [125] , построен усердием его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом, и отправилась в этот храм. Настоятельницу, монахиню Синнёбо, я когда-то встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может быть, потому, что стала уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только, что просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла, но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой.

Оттуда я направилась в храм Хорю и в храм Лес Созерцания, Дзэнриндзи, иначе называемый Тайма. С благоговением выслушала я рассказ, записанный в анналах этого храма:

«Одна из здешних монахинь, благородная Тюдзё, дочь министра Тоёнари Фудзивары, мечтала увидеть живого Будду. Однажды к ней явилась незнакомая монахиня. „Дайте мне десять связок лотосовых стеблей, — сказала она, — и я сотку из них картину рая во всем его несказанном великолепии!“ Получив стебли, она надергала из них нити, прополоскала нити водой, взятой из свежевыкопанного колодца, и они сами собой окрасились в пять цветов. Когда нити были готовы, явилась другая женщина, попросила наполнить светильник маслом и за время между часом Вепря и часом Тигра [126] соткала картину, после чего обе женщины удалились. «Когда же я снова увижу вас?» — спросила Тюдзё, и женщины ответили:

С этими словами женщины взмыли в небеса и улетели в сторону запада [129] ».

Надгробие принца Сётоку, сложенное из камней, выглядело величественно, с волнением взирала я на эту могилу. В храме как раз шла переписка Лотосовой сутры, я обрадовалась благому совпадению и, прежде чем уйти, поднесла одеяние на нужды храма.

Так переходила я от одного святого места к другому, а тем временем подошел новый год.

Во вторую луну 4-го года Сёо [130] я вернулась в столицу и по дороге зашла помолиться в храм Хатимана, в Ива-Симидзу. Путь от Нары неблизкий, я пришла туда, когда день уже клонился к вечеру. Поднявшись на холм Кабаний Нос, Иносака, я подошла к храму. В пути мне встретился спутник — карлик, уроженец края Ивами, он тоже направлялся на богомолье. Мы пошли вместе.

— За какие грехи, свершенные в прошлой жизни, вы родились таким калекой? — спросила я. — Известно ли вам об этом?

Беседуя, мы приблизились к храму: я увидала, что ворота, ведущие к павильону Баба-доно, открыты. Их всегда открывали, когда туда приезжал главный смотритель, и я уже хотела пройти мимо, ибо никто, разумеется, не уведомил меня, что сегодня сюда пожаловал государь Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворного слугу.

— Пожалуйте в павильон Баба-доно! — сказал он.

— Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!… Может быть, вы ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? — спросила я.

— Нет, никакой ошибки тут нет, — ответил слуга. — Зовут именно вас. С позавчерашнего дня здесь пребывает прежний государь Го-Фукакуса.

Слова замерли у меня на устах. Мы не виделись столько лет! Конечно, в глубине сердца я всегда помнила государя: в минувшие годы, перед тем как уйти от мира, я приходила к нему проститься, моя тетка Кёгоку устроила эту встречу, и я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни… Я была уверена, что никто не может узнать прежнюю Нидзё в этой монахине, облаченной в изношенную черную рясу, иссеченную инеем, снегом, градом… «Кто опознал меня?» — думала я, все еще не в силах уразуметь, что меня зовет сам государь. Наверное, кто-нибудь из женщин свиты подумал: «А ведь похожа… Конечно, это не Нидзё, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что мы ошиблись…» Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из дворцовой стражи, и принялся торопить: «Скорей! Скорей!» Больше у меня не нашлось отговорок, я пошла к павильону и остановилась в ожидании у раздвижных дверей на веранде северного фасада. Внезапно из-за дверей раздался голос: «Не сиди там, так тебя скорее могут заметить!»; знакомый голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в груди забилось, я была не в силах двинуться с места, но государь опять сказал: «Иди же сюда, скорее!» Медлить было бы неприлично, и я вошла.