Непрошеная повесть

Над рекой клубился туман, застилая дорогу. Стемнело, я шла, погруженная в печальные думы, а высоко в небе, словно вторя моей печали, кричали перелетные гуси.

Колодец Хориканэ, многократно воспетый в стихах, теперь бесследно исчез, на прежнем месте стояло лишь одно засохшее дерево… Мне хотелось пойти отсюда еще дальше, углубиться в восточные земли, но в печальном мире нашем есть преграды на каждом пути, и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы оттуда возвратиться в столицу.

Время шло, в середине девятой луны я собралась в обратный путь.

Люди, с которыми я близко сошлась за время жизни в Камакуре, жалели о предстоящей разлуке; один из них, самурай Иинума навестил меня вечером, накануне отъезда, и принес разное угощение. «Этот последний вечер нужно провести за сочинением стихов-цепочек!» — сказал он. Я была тронута его вниманием и умением ценить искусство поэзии. До поздней ночи мы занимались стихосложением. Помнится, как-то раз, в один из предыдущих вечеров, тоже посвященных поэзии, он спросил, известно ли мне, где находится «река Слез», и я ответила тогда, что не знаю. Теперь он снова спросил меня: «Так вы и в самом деле непременно должны уехать завтра?» — «Да, остаться никак не могу…» — ответила я, и тогда, прежде чем удалиться, он подал мне на подносе чарку сакэ, а на подносе было написано:

Пока я размышляла, надо ли послать ему вдогонку ответ и что написать, он вернулся, на этот раз — с подарком, дорожной одеждой.

Я вспомнила, что люди с неодобрением косились на наши частые встречи, а некоторые даже подозревали, будто между нами существуют какие-то особые отношения, и ответила:

Не то чтобы я особенно спешила в столицу, но в Камакуре оставаться тоже не собиралась и с рассветом пустилась в путь. Меня проводили очень сердечно, отправили назад в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого двора до другого, так что путешествие продвигалось успешно и вскоре я прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге [123] :

И я сложила:

В краю Овари я пошла помолиться в храм Ацута. Всю ночь я провела в храме; паломники, молившиеся вместе со мной, рассказали, что пришли из Великого храма Исэ. «Стало быть, Исэ близко отсюда?» — спросила я, и они пояснили, что туда можно отправиться водным путем от пристани Цусимы. Я очень обрадовалась, что Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила сперва завершить давнишний свой обет — переписку тридцати последних разделов сутры Кэгон — и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.

Я намеревалась продать все одежды, полученные в дар от разных людей в Камакуре, — конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! — и на вырученные средства некоторое время прожить при храме, занимаясь переписыванием священных текстов. Но главный жрец стал учить меня, как писать, докучать разными советами, указаниями… К тому же снова разыгрался мой старинный недуг. В таком болезненном состоянии я все равно не смогла бы трудиться над перепиской, и я вернулась в столицу.

Домой я вернулась, если не ошибаюсь, в конце десятой луны, но покоя не обрела — напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не из семейства Фудзивара. Но теперь, когда я устала от дальних странствий, такое богомолье было как раз по силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от столицы. У меня не было там знакомых, я все время была одна. Прежде всего я пошла поклониться великому храму Касуга. Двухъярусные, увенчанные башней ворота и все четыре строения храма, крытые черепицей, выглядели поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром, пробуждающим смертных от сна земных заблуждений, а воды, журчавшие у подножья горы, казалось, смывают скверну нашей грешной юдоли… В храме Вака-но-Мия я увидела жриц, молодых и изящных. Как раз в этот час лучи вечернего солнца озарили весь храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!

Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на молитву паломники распевают стихи, и на сердце у меня стало спокойней. Я глубоко постигла не только великое милосердие Будды, ради спасения людей снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли, но сподобилась также уразуметь и промысел божий, ведущий смертных к прозрению через создание стихов, — «празднословных пустых речей и суесловья» [124] , — как иногда готовы назвать поэзию.

Предание гласит, что в давние времена епископ Синки, ученик преподобного Ринкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился на грохот бубнов и звон колокольчиков, Долетавший из храма Касуга. «Если я когда-нибудь стану главой всех шести обителей Нары, — сказал он, — я на вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!» Желание его исполнилось, он стал настоятелем всех монастырей Нары и тотчас же осуществил то, что давно замыслил, — запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина воцарилась за окрашенной в киноварь оградой, музыканты и танцовщицы погрузились в уныние, но, делать нечего, — молчали, положившись на волю божью. «Больше мне нечего желать в этой жизни, — сказал епископ. — Теперь буду ревностно молиться лишь о возрождении в грядущем существовании!» И затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив в молитвы весь пыл своего благочестия. И светлый бог явился ему во сне и возгласил: «Я, всемогущий, ради спасения неразумных людей умерил свое сияние и добровольно окунулся в пыль и прах сего грешного мира, где жизнь сменяется смертью. Ныне велика моя скорбь, ибо, запретив звон бубнов и колокольцев, ты отдаляешь смертных от единения с Буддой! Я отвергаю твои молитвы, они мне неугодны!»