Пять женщин, предавшихся любви

Два ловких плута из столицы действуют заодно

Еще с вечера хозяйка наказала:

— Теперь пора цветения асагао [44] — лучше всего любоваться ими утром, пока прохладно. Размести сиденья за домом у ограды, постели ковры — те, что с узором из цветов, приготовь рисовые пирожки в коробках. Не забудь зубочистки и чайники с чаем. Помни, что около шести утра будет совершаться омовение! Сделаем прическу мицуори, а накидку достань ту, что с широкими рукавами, на персиковой подкладке… пояс — атласный, мышиного цвета, узорчатый, двойной ширины, с белыми гербами.

Не упустила ничего — ведь придут посмотреть и с соседних улиц. У слуг чтобы не было заплат на одежде. В Тэндзинбаси к младшей сестре к тому часу, когда она обычно встает от сна, велела послать навстречу паланкин.

Все это хозяйка поручила О-Сэн, а сама изволила забраться под просторный полог. И до той минуты, пока она не заснула под звон колокольчиков, что по углам сетки, слуги по очереди махали веерами, навевая на нее прохладу.

Устраивается любование цветами [45] в собственном саду, и такая суматоха! Поистине, суетность нынешних женщин безгранична.

А хозяин еще больший мот: что ни день посещает какую-нибудь гетеру — либо Нокадзи из Си-мабары, либо Огино из Симмати.

Заявил, что собирается в Цумуру на поклонение, приказал нести за собой парадную накидку и отбыл, а на самом деле, похоже, отправился развлекаться.

Одиннадцатого августа, еще до рассвета, к упомянутой хитрой бабке тихонько постучали в ставень. «Это я, Сэн!» — послышался шепот, и в комнату упал узелок, наспех перевязанный шнурком.

«Не забыла ли чего-нибудь?» — забеспокоилась бабка и зажгла огонек.

В узелке оказалось пять связок медных денег, по одному моммэ [46] каждая, и мелочи примерно на восемнадцать моммэ. Лежало там еще мерки две дробленого рису, сушеная макрель, да в мешок для амулетов были засунуты парные гребни, пестрый какаэоби — пояс с фартуком вместе, темное платье с белыми крапинками, поношенный спальный халат, украшенный традиционным узором, и носки из бумажной материи с прохудившимися пятками. Были там еще соломенные сандалии с распущенными шнурками да камышовая шляпа, из тех, что делают в Каге, с надписью «Тэмма, Хоригава».

«Вот уж лишняя эта надпись», — подумала бабка и осторожно, чтобы не запачкать, принялась было счищать тушь, но тут опять кто-то постучал в ворота, и на этот раз мужской голос произнес: «Бабушка, я пошел вперед!»

Спустя немного явилась и Сэн, дрожа всем телом.

— Выбрала самое удобное время, — сказала она.

Бабка подхватила узелок и быстро повела О-Сэн скрытой от людских глаз тропинкой. Когда тропинка кончилась, она сказала:

— Уж потружусь, провожу тебя до Исэ. Дело благое!

Услышав это, О-Сэн состроила кислую мину.

— При ваших пожилых годах о таком длинном пути и думать страшно! Вы только сведите меня с этим человеком, а сами возвращайтесь от Фусими назад с ночной лодкой.

Ей уже хотелось отделаться от спутницы, в нетерпении она все ускоряла шаг.

Только они подошли к мосту Киёбаси, как навстречу им Кюсити, работник из того же дома, что О-Сэн. Идет узнать о своей очереди на уличное дежурство.

Вот тебе и на! — они замечены… нечаянная помеха любви!

— Я ведь тоже все собирался сходить на богомолье в Исэ. А вот и подходящие попутчики! Давайте я понесу вещи. К счастью, и деньги на дорогу у меня с собой, так что я ни в чем вас не стесню…

Не зря Кюсити так рассыпался: он давно имел виды на О-Сэн.

Бабка изменилась в лице.

— Как люди увидят, что мужчина идет вместе с женщиной, каждый скажет, что это неспроста. Особенно Дайдзингу-сама [47] этого очень не любит. Навидались мы и наслышались о людях, которые таким поведением опозорили себя перед всем светом. Нет, уж ты, сделай милость, не ходи с нами! — сказала она.

— Ты обвиняешь меня в том, чего у меня и в мыслях нет, — возразил Кюсити. — Я никаких видов на О-Сэн-доно не имею, и намерения у меня самые благочестивые. А что касается любви, то «ее и без молитвы боги охраняют»! [48] Нужно быть верным спутником, и тогда небеса будут к тебе милостивы. Так что, если разрешит госпожа О-Сэн, я с вами пойду куда угодно, а на обратном пути побываем в столице, повеселимся денька три-четыре. Кстати, сейчас в Такао время любоваться листьями клена, а в Саге — самый грибной сезон. На улице Кавахарамати есть гостиница, в которой всегда останавливается наш хозяин, но там очень беспокойно. Мы лучше снимем уютное помещеньице у моста Сандзе, с западной стороны, а вас, бабушка, отправим в храм Хонгандзи на богомолье.

И Кюсити увязался следом, уже считая О-Сэн своей. Ну и дал же он маху!

Мало— помалу осеннее солнце склонилось к вершинам гор Ямадзаки, и вот оно уже за стволами сосен, что растут в ряд на плотине реки Едогавы.

Какой— то принаряженный мужчина сидел под ивой с таким видом, словно он кого-то ждет. Подошли поближе, а это -как и было уговорено — бондарь. Бабка глазами дала ему понять, что минута неподходящая, и затем они поднялись на плотину, причем бондарь то уходил вперед, то отставал. Все шло не так, как было задумано!

Улучив случай, бабка заговорила с ним:

— Похоже, что и вы совершаете путешествие в Исэ, да к тому же один. Человек вы, видно, хороший, так не заночуете ли с нами?

Бондарь в свою очередь обрадовался:

— Говорят: «В пути дорог спутник!» [49] Я в вашем распоряжении.

Однако Кюсити это пришлось совсем не по вкусу.

— Взять невесть кого, да еще женщинам в спутники, — этого я не ожидал! — заявил он.

Бабка, как могла ласково, принялась его уговаривать:

— Всему своя судьба! А у О-Сэн ведь есть такой защитник, как ты. Что же может случиться?

Они вверили себя богу Касиме — покровителю путников, и в тот же день вся компания остановилась на ночлег вместе.

О— Сэн и бондарь искали случая перемолвиться о своих сердечных делах, но Кюсити был настороже. Он раздвинул в помещении все перегородки, а принимая вечернюю ванну, то и дело высовывал голову из бочки с водой, чтобы подсматривать потихоньку.

Когда с заходом солнца отошли ко сну, и тут изголовья всех четверых оказались рядом.

Кюсити, не вставая с постели, протягивает руку и наклоняет глиняный светильник так, чтобы огонек скорее погас; однако бондарь поднимает ставню на окне: «Вот ведь осень, а что за жара!» — и яркий свет полной луны обливает фигуры лежащих.

Стоит О— Сэн притворно захрапеть, как Кюсити придвигается к ней справа. Но бондарь и этого не пропустит, и сразу принимается отбивать веером такт, декламируя монолог одного из братьев Сога [50]: «Любовь хитра! И каждый человек…»

Наконец О-Сэн открыла глаза и завела с бабкой ночную беседу:

— Ничего нет ужаснее на свете, чем рожать детей. Давно я об этом думаю и, как только кончится срок моей службы, пойду в послушницы при храме Фудо, что в Китано. Решила стать монахиней…

А бабка, слушая ее, отвечала в полудремоте:

— Пожалуй, это и лучше… ведь в нашей жизни всегда не то сбывается, чего человеку желается!

Тут бабка посмотрела кругом себя и видит, что Кюсити, который вечером улегся с западной стороны, теперь оказался головой к югу. Во время богомолья — и такое безобразие!

А бондарь — ну просто смех! — всего припас: и гвоздичного масла в раковине, и ханагами [51], хоть и лежит с лицом невинным, как у младенца.

Так всю ночь напролет они ставили друг другу рогатки в любви, а на следующий день подрядили лошадь от Осака-яма до Оцу и уселись на нее все вчетвером. Ни дать ни взять едет бог — хранитель трех сокровищ Самбокодзин* [52]. Со стороны смешно было смотреть, но когда люди не выспались и вдобавок едут не просто так, а с определенной целью, им не до того, как на них посмотрят да что скажут!