Макамы

Я перебил его:

— Ну, говорун бывалый, а что ты скажешь о женщине, которая замужем побывала?

Он тут же ответил:

— Горе тебе, неужели объедки чужие тебя привлекают иль ты из тех, кто опивки из чаш допивают? Иль одежда поношенная тебе нужна? Или в старой посуде еда для тебя вкусна? Или хочешь ты лакомку, постоянно мужчин меняющую, плутовку, любого перехитряющую, бесстыдницу хочешь шумливую, жадную и ворчливую, чтоб она тебя попрекала: «Как мне вольготно за прежним мужем жилось! И какие лишения теперь испытать пришлось! Прежний муж меня уважал, не давал в обиду, не обижал — но дню вчерашнему назад не вернуться, луне до солнца не дотянуться!» Если о первом муже она постоянно тужит, если дети ее, подрастая, ей о прошлом напоминают или если ее все время к мужчинам тянет, с такой женой у тебя покоя не станет. Она — как железный ошейник, что кожу в кровь растирает, или рана, которая не заживает!

Я промолвил в растерянности и страхе:

— Что же, мне совсем не жениться и податься в монахи?

Мальчик строго взглянул — и я перед ним поник, как провинившийся ученик. Он воскликнул:

— Стыд тебе и позор! Как ты посмел заводить о монашестве разговор! Здравого смысла в тебе, видно, нету! Пропади ты пропадом с монахами и аскетами! Неужели не знаешь хадиса [312] о том, что монашества нет в исламе [313]?! Неужели о женах пророка — да будет над ними мир! — ничего ты не слышал своими ушами?

Поверь, что подруга добрая будет домом твоим заниматься, на голос твой откликаться, от порока твой взор отвратит и доброе имя тебе сохранит. С нею сердце будет спокойно и радо; она подарит тебе сыновей — для взора усладу, и сегодня и завтра будут они для тебя утешением, жизни твоей продолжением.

Теперь же твое поведение заслуживает упрека, ибо ты отвращаешься от сунны пророка [314], избегаешь примера достойных людей, ни достатка не хочешь, ни детей! Так и вся жизнь рассыплется прахом, постыдны слова твои, клянусь Аллахом!

Тут он сердито отвернулся, прочь пошел — и даже не оглянулся. Но я догнал его впопыхах, крича:

— Да погубит тебя Аллах! Неужели уйдешь ты без сожаления и покинешь меня в волнении и смущении?!

Он сказал:

— Ты притворяешься смущенным искусно, чтобы предаться пороку гнусному, обойтись без женщины, калым за нее не платить, денежки свои сохранить!

Я воскликнул:

— Скорее от мыслей дурных откажись, гнева Аллаха остерегись!

Потом ушел от него, растерянный и без сил, каясь, что совета у мальчика попросил.

Говорит аль-Харис ибн Хаммам:

— Сказал я: «Клянусь владыкой лесов и гор! Признайся, ведь сам с собою ты вел этот спор!»

Абу Зейд во все горло расхохотался, надо мною как будто от души потешался. Потом сказал мне:

— Лижешь мед — так не спрашивай, из чьих он сот!

Я начал талант его хвалить, который без денег может владельца своего прокормить. А он равнодушно на меня поглядел, словно не понял, что я сказать хотел. Я же увлекся и никак не мог перестать славный клан литераторов восхвалять, пока Абу Зейд не прервал меня и не сказал:

— Помолчи! Слова красивые зря не мечи!

Потом продекламировал:

Затем он сказал:

— Если ты не склонен мне верить и верность слов моих хочешь проверить, то пойдем со мной поскорее — тогда моя правота будет тебе видное.

Долго мы шли, наконец привела нас дорога к деревне бедной, убогой. Мы решили в эту деревню зайти, потому что наши запасы поистощились в пути. Когда добрели до стоянки мы караванной в поисках цели желанной, маленький мальчик нам попался навстречу; вязанка хвороста ему отягчала плечи. Абу Зейд поздоровался с ним учтиво, как с мусульманином взрослым, и пожелал обратиться к нему с вопросом. А мальчик призвал на нас божию благодать и приготовился отвечать.

Спросил Абу Зейд:

— Могу ли у вас купить за стихи я финики свежие или сухие?

Мальчик сказал ему в ответ:

— Клянусь Аллахом всевышним, нет!

Абу Зейд спросил:

— А за касыду [315] можно купить тарелку асыды [316]?

Мальчик сказал ему в ответ:

— Клянусь великим Аллахом, нет!

Абу Зейд спросил:

— А за сатиру — кусочек сыру?

Мальчик сказал ему в ответ:

— Где там, клянусь Аллахом, нет!

Абу Зейд спросил:

— А за песню хвалебную — лепешку хлебную?

Мальчик сказал ему в ответ:

— Аллах да простит тебя — конечно, нет!

Абу Зейд спросил:

— А за поучение — какого-нибудь печения?

Мальчик сказал ему в ответ:

— Да направит Аллах тебя — нет и нет!

Абу Зейд спросил:

— А взамен трактата ученого — гороху моченого?

Мальчик оказал ему в ответ:

— Помолчи и больше не спрашивай — нет!

Абу Зейд в вопросах своих изощрялся, разговором этим от души развлекался. А мальчик понял, что этот спор бесконечен, что противник его весьма учен и в ораторстве безупречен, тогда он сказал:

— Довольно, о шейх, показал ты свое красноречие. Хочешь — на все твои вопросы сразу отвечу я? В этой деревне ни хвалу не купят у тебя за халву, ни предсказанье судьбы за жареные бобы; здесь не продашь за оливки остроумия сливки, а рифм золотой песок — за мяса кусок. Будь ты самим Лукманом [317], здесь за мудрость твою не купишь барана, а красноречья река не даст тебе капли кислого молока!

Нынче перевелись острословия покровители, таланта щедрые одарители, тучи, которые дождь проливают, когда мудреца на пути встречают. И где теперь найдется султан, который за звонкую хвалу поэту подымет сан?! Для них литератор или поэт словно пастбище высохшее, где ни травинки нет; но если пастбище не орошается, то оно пропадает без пользы и в нем никто не нуждается. А знания, если богатством не подкрепляются, то они нелегко воспринимаются; их в голове у себя сохранять — словно камни большие в доме держать!

Кончив речь свою, мальчик заторопился, распрощался с с нами и прочь пустился. Абу Зейд сказал мне:

— Вот видишь, знанья — товар, не имеющий сбыта, друзьями прежними давно позабытый.

Мне пришлось поневоле согласиться с его рассуждением и признать правоту его мнения. Тогда он сказал:

— Оставим, друг мой, о поэзии спор, поведем о еде разговор. Не будем касаться предмета бесплодного — ведь сравненья и рифмы не насытят голодного! Как бы искру жизни нам сохранить и пожар внутри погасить?

Я ответил:

— Поводья в твоих руках. Действуй на собственный риск и страх.

Он предложил:

— Если б твой меч мы отдали в залог — обоих он нас прокормить бы мог. Подавай-ка его сюда — через минуту будет еда! Не подумавши ни о чем дурном, я его опоясал своим мечом. На верблюдицу он взобрался — и с честью и дружбой в тот миг распрощался. Долго пришлось мне Абу Зейда ждать; потом я пустился его догонять. Да напрасно! Поверив обманщику сгоряча, больше не видел я ни его, ни своего меча.

Перевод А. Долининой

Рамлийская макама

(сорок пятая)