Записки от скуки

XXIV

Мир изменчив, как заводи и стремнины реки Асукагава. Времена меняются, следы деяний исчезают, уходят, сменяясь, радость и печаль, цветущие некогда долы становятся необитаемыми пустошами, а в неизменных жилищах одни люди сменяют других. С кем побеседуешь о старине, если персик и слива не говорят? /

Особенно непостоянным кажется мир при взгляде на некогда достославные останки неведомой им старины.

Когда смотришь на дворец Кёгоку или храм Ходзё, то поражаешься, что желания людей постоянны, деяния же изменчивы. «Вельможа из храма», строя прекрасные дворцы, жалуя вельможам и храмам бесчисленные поместья, полагал, что и впредь до грядущих веков его лишь род останется опекуном императоров и опорой вселенной. Думал ли он тогда, что все это может прийти в такой упадок?…

До недавнего времени оставались еще и большие ворота, и алтарь, но в годы Сева южные ворота сгорели. Алтарь оказался опрокинутым, да так и не случилось его восстановить. И только Зал Безмерно Долгой Жизни остался в прежнем своем виде. Стоят в ряду девять будд высотою в дзё и шесть сяку, вызывая всеобщее почитание. Чаруют до сих пор картины Кодзэй-дайнагона Й и створчатые двери, расписанные Канэюки /. Говорят, будто остался еще храм Цветка Закона. Но и это долго ли продержится?…

А что касается мест, где не сохранилось подобных следов,- то хоть и остались там еще основания строений, но нет людей, которые бы точно знали, что это такое. А если это так, бесполезно загадывать наперед, что бы то ни было, включая мир, который не сможешь увидеть.

Как подумаешь о цветах сердца человеческого, что блекнут и осыпаются даже без дуновения ветерка,- становится печальнее, чем от разлуки с умершим, когда постигаешь переход в мир за пределами нашего, ибо не забыть ни одного слова из тех, коим некогда ты внимал столь проникновенно.

Поэтому были люди, жалевшие, что окрасится белая нить, печалившиеся, что дорога разделится на тропы.

Среди «Ста песен времен экс-императора Хорикава» есть такая:

У дома милой,

Что была мне некогда близка,

Давно заброшена ограда.

Остались лишь фиалки,

Но и они смешались с тростником.

Грустная картина. Видимо, так все и было.

Бывает беспредельно грустно, когда, совершая церемонию Передачи государства, вручают меч, яшму и зерцало. Говорят, что той весной, когда новый монах-император благоволил оставить трон, он сочинил стихи:

Дворцовая челядь

Заботы об этом не знает -

Цветы, осыпаясь,

Неубранный сад

Устилают.

Люди окунаются в бурные хлопоты нового правления, и к бывшему императору нет ни одного паломника. Вот так и раскрывается человеческая сущность.

Нет ничего более печального, чем год всеобщего траура. Необыкновенно гнетущую картину являет все -от вида августейшей Хижины скорби где прямо на землю положены доски пола, развешаны шторы из камыша полотняные ленты над шторами и не отделана утварь,- и до одежды, мечей и поясов придворных.

Если спокойно размышляешь, тебя охватывает неодолимая тяга ко всему безвозвратно ушедшему. После того как в доме все стихнет, долгими вечерами для собственного развлечения разбираешь разный хлам, рвешь и выбрасываешь клочки бумаг. «Зачем это оставлять?» – думаешь при этом. И вдруг среди них натыкаешься на беглые записи или рисунки, сделанные под минутным впечатлением теми, кого уже нет. Тогда-то и всплывает в памяти та минута. Пусть даже это будет записка того, кто еще жив, но если это было давно,- какое очарование вспоминать, по какому случаю да в каком году ее писали!

Глубокое волнение вызывает и привычная утварь, что не имеет души и подолгу остается неизменной.

XXVII

Нет времени более печального, чем время после кончины человека. Пока длится «промежуточная тьма», множество родственников съезжаются в горы и, сгрудившись в тесной, лишенной удобства хижине, совершают посмертные обряды. Это очень хлопотно. Дни бегут быстро, как никогда. В последний день нет ни настоящего чувства, ни взаимных бесед. Каждый сам по себе забирает свои вещи, и все расходятся разными дорогами.

А по возвращении в родные дома их вновь ожидает много грустного. «Того-то и того-то,- говорят они,- нельзя делать ни в коем случае; а этого следует избегать». Чем бы это ни было вызвано, какими все-таки негодными кажутся мне в подобных случаях людские сердца!

Один за другим проходят месяцы и годы, однако не приносят они ни капли забвения,- и все же говорят ведь: «День за днем все далее покойный» п, поэтому, несмотря ни на что, нет уже и дум таких, как в те скорбные мгновения; смотришь, люди уже и о пустяках болтают, и шутят друг с другом.

Прах покойного погребен в забытых всеми горах. И вскоре после того, как придут поклониться ему в Установленный день, надгробие порастает мхом, покрывается осыпавшейся листвой деревьев, ибо не бывает здесь других посетителей, кроме вечерней бури да ночной луны.

Хорошо, пока есть кому пожалеть и вспомнить усопшего. Но и эти люди, недолго пожив, умирают. Станут ли тогда скорбеть об усопшем потомки, которые и знают-то его только понаслышке?

Поэтому, коли над останками уже совершились поминальные службы, после никто уже и не ведает, что это был за человек и каково его имя. Только человек с чувствительной душой с грустью посмотрит на вешние травы, что восходят здесь. В конце концов и сосна, что стонала здесь под натиском бури, не дождавшись своего века, разделывается на дрова; и древнюю могилу распахивают под поле, так что от нее даже и следа не останется. Как это печально!

Однажды утром, когда шел изумительный снег, мне нужно было сообщить кое-что одному человеку, и я отправил ему письмо, в котором, однако, ничего не написал о снегопаде.

«Можно ль понять,- ответил он мне,- чего хочет человек, который до такой степени лишен вкуса, что ни словом ни обмолвился о снегопаде? Сердце ваше еще и еще раз достойно сожаления». Это было очень забавно.

Ныне того человека уже нет, поэтому часто вспоминаю даже такой незначительный случай.

XXIX

Двадцатого дня девятой луны по любезному приглашению одного человека я до рассвета гулял с ним, любуясь луной. Во время прогулки мой спутник вспомнил, что здесь живет одна женщина, и вошел к ней в дом в сопровождении слуги.

В запущенном садике лежала обильная роса. Нежно, неподдельным ароматом благоухали травы, и образ той, что сокрылась здесь от людей, казался мне бесконечно милым.

Некоторое время спустя мой спутник вышел, однако я, занятый своими мыслями, некоторое время еще продолжал наблюдать за хижиной из своего укрытия. Дверь опять чуть приоткрылась – хозяйка, по-видимому, любовалась луной.

Закрой она дверь и скройся сразу же, мне стало бы досадно. Но откуда ей было знать, что тут человек, видевший все от начала до конца? Ведь подобные опасения могут возникнуть лишь из постоянной настороженности.

Потом я узнал, что вскоре та женщина скончалась.

Когда нынешний дворец достраивался, его показали людям, знающим толк в старине. Они заявили, что придраться тут не к чему. Близился уже день переноса резиденции, как вдруг, осматривая новый дворец, Гэнкимонъ-ин соблаговолила заметить:

– Гребневидный проем во дворце Канъиндоно был круглым, никакой выемки там и в помине не было.

Это, по-моему, восхитительно.

Ошибка заключалась в том, что здесь его сделали листовидным, с деревянным обрамлением. Ошибку исправили.